— А вот и не догадался я этого-то, Митреюшко.
— Ну, так пойдем!
Вот пришли. Я сел, и не разболокался. Тут мне Митрей и говорит:
— Ведь без денег, дядя, не выстарать тебе Федьки.
— Да деньги-то у меня, Митреюшко, есть.
— А колько?
— Двадцать три целковые.
— Ну, так ладно — пойдем!
Вот, пошли мы. Я ему и говорю:
— Веди ты меня наперво к нашему-то, к удельному-то лекарю, потому — он мне начальник знакомый. Хошь Гаврило и калякает, что он денег не берет, да я думаю, не по насердкам ли каким он врет… отводит от него крещеных… Этот лекарь лонишный год, как воспица была, наезжал к нам, да никому обиды не сделал… даром, что из больших начальников!.. Сказывают, с самим управляющим с одной ложки пьют и едят!
— Нет, — говорит Митрей, — тебе Таврило вправду сказывал: ваш лекарь точно что дурак, потому — денег не берет. Да он и не набольший. В лонишний набор, чтобы ему незавидно было, посылали было на испытанье. А он все назло делал: которых не надо лобанить — всех залобанил, а которых надо — нет! За это в нонешнем году к нему и перестали посылать на испытанье… чтобы опять за спасибо-то не напакостил.
Подались мы небольницу[60], а тут елка — кабак то есть.
— Зайдем, — говорит Митрей.
— А ты разве пьешь? — молвил я: — твой отец, так тот капли в рот не брал.
— Да и я, — говорит Митрей, — капель-то не примаю, а по пятницам, на голодную утробу, стаканчик выпиваю.
Зашли. А он и велит целовальнику два стакана налить, а мне велит деньги подать.
— Я, — говорит, — из-за тебе весь день проманил, а у меня тоже работа есть.
— Да, Митреюшко, этак хватит ли у меня лекарье-то это ублаготворить?
— Как не хватить! Хватит.
А у меня мелких не было: была пятирублевая, да две трехрублевые, а тут все целковые. Я выкопал один целковый, который похуже, подал целовальнику, да и говорю:
— Сдачу подай!
Тот пошеперил этак бумажку-то, да и говорит:
— А нет у меня теперь сдачи.
— А коли нет, — я говорю, — так бумажку назад подай. А мне и вина не надо.
— Да не сумлевайся, голова! — говорит Митрей: это человек знакомый, я после сам получу, как взад пойдем.
— Да смотри, Митреюшко, — говорю я, — как бы недохватки не было.
— Не будет, — говорит он мне, — недохватки. — А целовальнику говорит: «Наливай».
Тот налил два стакана; Митрей один себе берет, а другой мне подает.
— Не до того мне, — говорю, — Митреюшко!
— Выпей, — говорит, — голова… на сердце веселее будет!
— Нет, уж лучше сам ты оба выпей на здоровье.
Митрей выпил, и говорит:
— Пойдем… этак ловчее будет с начальством толковать.
Вот, пошли мы. Гляжу — хоромы большущие стоят, о два жила… и краской окрашены, ровно голбец у богатого мужика; только синих птиц не написано. «Вот этта и лобанят!» говорит Митрей. Как скажет он это — так у меня ноги-то и подкосились! Видит это Митрей, и говорит: «Чего боишься? Головы ведь не снимут»! — Ну, думаю, снимут — не снимут, а идти надо, потому — парень-от он у меня смирен шибко. Наперво во двор вошли. Двор большущий, а все в нем пусто: только поленницы у заплоту[61] стоят. Потом в хоромы вошли. Сени холодные, а светлые; а в сенях лестница большущая, широкая, с частыми ступенями. «Постой тут», сказал мне Митрей; а сам в верхнее жило убежал: «Я те, говорит, человека вышлю». Поманил я немного; как вдруг идет сверху какой-то начальник… моложавый такой из себя… и без шапки, а так. Идет он, а сам на меня так и смотрит. Я шапку еще ране скинул; так только поклонился ему, да и спрашиваю:
— Ты, в. б., не лекарь ли и есть?
— А что те, борода? — молвил он.
Я уж по наречью догадался, что он большой начальник, потому — сразу заругался; взял, да и пал ему в ноги. А он говорит:
— Вставай, борода, да прямо говори, что те от меня надо?
Я встал, и говорю:
— А как бы мне парня-то выстарать? Потому — смирен шибко! Малого ребенка отродясь не изобидел: так какой он воин?
— То-то, мошенник! — промычал это лекарь сквозь зубы… сердито таково… — Иди, — говорит, — за мной!
Я пошел. Он вывел меня на двор опять, да и говорит:
— Сколько ты мне дашь?.. Да смотри, борода, не торговаться!
— Почто торговаться, в. б.! На, вот, возьми, отсчитай, что те по царскому указу следует: ты ведь боле знаешь!
Тут я выволок деньги, да и подал ему все. Он взял; считает, а сам бранится:
— Вы, говорит, сиволапые, все мошенники! От всех от вас псиной воняет: так и деньги-то душные у тебя. Знаю я вашу благодарность: не возьми с вас вперед, так и с деньгами простись. Вот, я возьму, что мне по царскому указу положено, да понимаешь ли ты, сукин сын?
— Как не понимать, я говорю, в. б.! Понимаю.
А сам обрадел, что лекарь деньги примает. Только взял он одну пятирублевую, да в рыло-то мне ей и тычет. Я думал и взаправду ткнет, однако — нет.
— Вот, что я беру, говорит: понюхай, борода! А эти, достальные-то, к старшему лекарю отнеси; потому — я моложе его… понимаешь ли, борода, отчего я с тебя только это беру?
Тут он опять мне пятирублевой-то и тычет в рыло. Только, как взял он, так я и посмелее стал, да и молвил:
— А тебя, в. б., не Миколаем ли зовут?
— А что те, борода, в том, как меня зовут? Ну — Миколаем.
— Так ты бы, в. б., достальные-то деньги сам бы отдал старшему начальнику.
— Дурак ты, сиволапая псина! По царскому указу всяк берет сам на себя: мне до старшего лекаря дела нет, и ему — до меня!
— А как же, в. б., Гаврило-то сказывал, что ты и на старшего лекаря берешь?
— А скажи ты своему Гаврилу от меня, что врет он… не в свое дело суется.
— Так хоть укажи ты, как мне старшего-то отыскать?
— Вот те достальные деньги; а ищи его сам, как знаешь: язык до Киева доведет.
Тут лекарь пошел в хоромы; я поподался за ним, да на лестнице опять и стал: думаю, что будет? Только вдруг Митрей и бежит сверху:
— Что? — говорит.
— А взял, — говорю я, — слава Богу! Только на старшего не берет, а велит самому сыскать… не доведешь ли ты меня, Митреюшко, до старшего-то?
— А этот-то, — спрашивает Митрей, — колько с тебя взял?
— Молчи ты! — шепнул я Митрею: — только пятирублевую!
— Ладно, — говорит Митрей, — пойдем!
Вот, пошли мы. И малость поподались — а тут старший-то и живет… Хоромы не мудрые… Однако зашли.
— А дома Степан Миколаевич? — спросил Митрей.
— Дома, — говорят, — идите!
Тут я и догадался, что про этого подлекаря мне Гаврило-то и говорил, а тот, Миколай-от, который пятирублевую-то у меня взял — не тот. Вошли мы в горницу; вижу — начальник смирный. Митрей ему обо мне обсказал. «Ладно, говорит подлекарь: давайте двадцать пять целковых!» Как скажет он это — так у меня ноженьки и подкосились! «Да не будет у меня эстолько, в. б.! У меня только, вот, и есть»! А сам подаю ему двадцать три без шести рублев. Лекарь не берет; а сам говорит: «Нет, мне ни копейки нельзя взять мене!» Тут Митрей стал конаться лекарю: так и так, говорит. Потом они промеж себя стали шушукаться. Что они шушукались — я не чул, а памятно мне, будто Митрей говорит лекарю: «Что тебе! Возьми, да и все тут»! А лекарь, будто, говорит: «Мене, Митрей Петрович, ни копейки не возьмет! А мне ведь не своих прикладывать». Опять мне дивно показалося: как это, думаю, у Митрея и отец Митрей же был, а его величают Петровичем? Только думаю я это, а Митрей и зовет меня: «Пойдем, говорит!.. коли этот не берет, так мы получше найдем… знающего!» Пошли мы, а я и спрашиваю: «Пошто тя этот лекарь Петровичем величал, коли у тебя отец Митрей был»? «Экой ты, говорит Митрей, голова! Митрей-от мне не родной отец был, а вотчим; а родного-то отца у меня Петром звали, так то меня Петровичем люди и величают!» Завернули мы за угол, потом — за другой. «Вот, говорит Митрей: тут и есть!» Гляжу — опять изба небольшая, и уж шибко ветха. Вошли мы в избу. Тут наш брат мужики стоят, а по горнице ходит начальник… тороватый такой, старенький… и под хмельком. Митрей ему обсказывает: «Вот, говорит, я те, Василий Степанович, мужичка привел… о сыне…»
— Здравствуй, здравствуй, — говорит лекарь, — мужичок! Что надо?
— А о сыне, — говорю, — в. б.: как бы его выстарать; потому — смирен шибко!
— Можно, можно! Не такие дела выстарывали. Пойдем со мной!