Да покоится в мире наш мальчик!
Светлая ему память!
II
ИТАК, Я ВЗЯЛА почитать твою «Исповедь» у здешнего священника в Карфагене. Прости, что я выписала некоторые отрывки из неё, которые комментирую более подробно. Надеюсь, у тебя хватит терпения прочитать с открытой душой о моих раздумьях. Или о моих откровениях, если угодно! Ибо я рассматриваю это письмо как нечто большее, нежели мой личный привет тебе. Отнюдь нет, оно адресовано также епископу Гиппона Царского. Минули годы, и многое изменилось с тех пор, как мы с тобой обнимали друг друга. Таким образом, получается, что, может статься, письмо я посылаю в той же степени всей христианской церкви, ибо ты ныне — человек, обладающий большим влиянием.
Признаюсь, именно мысль об этом и пугает меня, но я молю Бога о том, дабы и женский голос был услышан отцами Церкви. Быть может, тебе придёт на память кое-что из сказанного мною тебе в то утро, когда мы спустились вниз на Римский форум[28] и смотрели оттуда, как тонкий слой снега опустился на Палатин[29]. Я говорила о трагедии Сенеки «Медея», которую как раз прочитала. В ней сказано, что дóлжно выслушать и другую сторону, а ведь другой стороной была я{21}.
Первая книга «Исповеди», когда ты воздаёшь хвалу Богу за его мудрость и величие, начинается так многообещающе! «Но без Тебя не было бы ничего, что существует, — значит, всё, что существует, вмещает Тебя?»{22} [30], — пишешь ты. Затем ты рассказываешь о своём раннем детстве, хотя, по-моему, ты одалживаешь многое из твоих собственных наблюдений за Адеодатом, сделанных в первые годы его жизни. Но уже тут начинает появляться тот мрачный подтекст, что красной нитью пронизывает все твои книги: «Никто ведь не чист от греха перед Тобой, даже младенец, жизни которого на земле один день… Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей». А почему бы и нет? Да потому, что ты видел маленького мальчика, который «бледный, с горечью» смотрел на своего молочного брата, а тот тоже хотел молока из груди кормилицы. Бедный Аврелий! Когда ребёнок хочет молока, это нечто совсем другое, нежели обыкновенная горечь и злоба! Ты пишешь также, что Бог «дал младенцу жизнь и тело, которое снабдил, как мы видим, чувствами, крепко соединил его члены, украсил его и сложил присущее всякому живому существу стремление к полноте и сохранности жизни»{23} [31].
Но не на этом, как на чём-то прекрасном и добром, задерживается твоё перо, нет! В следующий миг ты снова начинаешь хныкать, что ты — плод преступления и что твоя мать родила тебя во грехе. Или в любви, Ваше Высокопреосвященство, Высокочтимый Епископ, ребёнок рождается в любви, столь прекрасно и разумно обустроил Бог вселенную, он не дозволил человеку размножаться побегами.
Ты полагаешь всё же, будто видишь более глубокий смысл в том, что Моника не дозволила окрестить тебя в детстве, «по-видимому, грязь преступлений, совершённых после этого омовения, вменялась в большую и более страшную вину»{24} [32].
Грех и вина — ибо Бог создал нас мужчиной и женщиной с богатым набором чувств и потребностей. Или, если угодно, с набором инстинктов, или же — возбуждающих желаний. Я могу сказать тебе, Аврелий, словно это речь идёт о тебе самом, о том самом, что был некогда моим милым игривым дружком, делившим со мной ложе. Даже свою юношескую склонность к истории о Дидоне и Энее[33] ты присовокупляешь к длинному пожизненному списку своих грехов.
Так ты беспрестанно во всех своих книгах пишешь о «чувственных» и «греховных желаниях». А тебе не приходило в голову, что, быть может, это ты с презрением взираешь на дары Божьи? Я не раз думала о том, что твоё презрение к миру эротических чувств, возможно, ведёт своё начало от манихеев{25} и платоников куда больше, нежели от самого назаретянина.
В своей Десятой книге ты делаешь окончательный шаг в этом направлении, подчёркивая своё презрение не только к миру чувств, и, таким образом, к делу сотворения мира Божьего, но и к самим чувствам, которые также являются делом сотворения Бога, как я полагаю: «Чары запахов меня не беспокоят. Их нет — я их не ищу, они есть — не отгоняю; согласен навсегда обходиться без них»{26} [34]. Ты всё-таки стыдишься: ведь иногда ты ловишь себя самого на том, что ешь какую-то пищу, потому как тебе кажется, будто она — вкусна. Но ныне, стало быть, Бог научил тебя «принимать пищу как лекарство»?
Поздравляю!{27} — хотя одна мысль об этом меня душит. «Поддержание здоровья — вот причина, почему мы едим и пьём, но к ней присоединяется удовольствие», — пишешь ты. Точно так же: «Часто трудно определить, что здесь: необходимая ли пока забота о теле и помощь ему или прислуживание обманам прихотливой чувственности»{28} [35].
Увы, Ваше Преосвященство! А что, если нечто в одно и то же время хорошо для небес и здорово для тела!? Сама я придерживаюсь этих простых слов Горация и делаю это без малейших зазрений совести. Приятно время от времени поразвлечься{29}.
Ты должен есть, Аврелий, и тебе дозволено наслаждаться едой. Ты ведь не перестал также и умываться? Когда ты видишь красивый цветок, тебе дозволено подойти и понюхать его. Хотя ныне ты называешь это «зовом плоти».
Тебе дóлжно стыдиться! Однако «ничто не является столь абсурдным, что не могло бы быть высказано философом…»{30}, — пишет Цицерон. То же самое абсолютно точно может быть сказано и о теологах. Помнишь, как мы с тобой однажды вместе переходили реку Арно? Внезапно ты остановился, тебе захотелось вдохнуть аромат моих волос. Почему тебе этого захотелось, Аврелий? Ужели это был «зов плоти», который объявился вновь? Не думаю, нет, я думаю, что ты некогда знал, что такое истинная любовь, но, боюсь, пожалуй, забыл, что это такое.
Во Второй книге ты вспоминаешь годы своей юности в Тагасте[36] и «плотскую испорченность души»{31} [37] твоей. Ты пишешь: «Что же доставляло мне наслаждение, как не любить и быть любимым?.. Однако туман поднимался из болота плотских желаний, бивший ключом возмужалости, затуманивал и помрачал сердце моё, и за мглою похоти уже не различался ясный свет привязанности. Обе кипели, сливаясь вместе, увлекали неокрепшего юношу по крутизне страстей и погружали его в бездну пороков»{32} [38].
Думаю, ты немного хвастаешь, Аврелий! Как большинство молодых людей, ты, вероятно, обладал живой фантазией, но когда я через несколько лет встретила тебя, мальчик, с которым я делила ложе, был скорее ищущим и неопытным. Да и ты сам пишешь, что испытывал чувство стыда, не имея такого же опыта, которым, судя по их уверениям, обладали твои товарищи. Они хвастали своими «позорными пороками», пишешь ты, но ты и сам делал то же самое. Да, не кажется ли тебе, что это звучит по-детски? Но позорно ли? Самое позорное из всего возможного то, что подобные детские шалости занимают епископа Гиппонского. Ничто человеческое не должно быть епископу чуждо{33}, а мальчики — они мальчики и есть. Ты избегаешь даже называть это ужасающее «ночное преступление», которое совершил в шестнадцатилетнем возрасте, когда вместе с другими мальчишками украл несколько груш с грушевого дерева{34} [39].
28
Forum Romanum
33
Эней — главный герой поэмы «Энеида» Вергилия, национальной поэмы, на которой воспитывалось всё римское юношество, языческое и христианское. Он — сын Афродиты (Венеры) и Анхиса — один из доблестнейших героев Трои. От Энея, согласно мифологии, произошли знатные римские роды, в том числе род Юлиев. После захвата Трои греками Эней бежит из города. Во время скитаний по морю с уцелевшими троянцами буря забрасывает героя в Карфаген, где Энея радушно принимает полюбившая его Дидона, сестра царя Тира, основательница Карфагена. Расставшись с Энеем, царица покончила с собой.