Этот психологический механизм и эти методы «манипуляции» действуют, хотя и в более сложной форме, и в послереволюционном обществе, когда политическая борьба внутри новой системы ведется не открыто и не гласно, а в рамках руководящей верхушки, и отсюда натравливают часть массы на выискивание «ревизионизма» и на интеллигенцию, на которых, по подсказке сверху, сваливается ответственность за скрытые социальные трудности.[4]
Примером такого типа политики может служить «культурная революция» в Китае, сумевшая использовать определенные антидемократические настроения и ряд объективных противоречий. И у Кочетова мы обнаруживаем вариант этого «демократическо-авторитарного» образца, приспособленного к определенному советскому историческому положению. Следовательно, дело не в демагогии. В истории нет места демагогии, ибо то, что мы считаем демагогией — это всегда конкретная деятельность, при которой слова (в данном случае «марксистские») приобретают значение действий. Это не демагогия, а политика, политический фактор огромного значения, который надлежит трезво проанализировать без морализирования и иллюзий.
Второй источник кочетовщины — чисто литературной природы. Это антинигилистический роман, процветавший в России в 60-х и 70-х годах прошлого века. Итальянский читатель романов этих не знает, впрочем и русским читателям они неизвестны, ибо, хотя с литературной точки зрения они намного превышают кочетовские романы, ныне антинигилистические романы игнорируются всеми, кроме историков и эрудитов. Еще Ленин высмеял этот тип романа, дав ему следующую ироническую характеристику: «романы с описанием благородных предводителей дворянства, благодушных и довольных мужичков, недовольных извергов, негодяев и чудовищ-революционеров».[5]
Эта блестящая характеристика целиком применима к роману Кочетова, где Булатов — своего рода воскресший «предводитель дворянства» (хотя его нельзя считать человеком «благородной души») и где мы обнаруживаем «благодушных и довольных» — не мужичков, а рабочих — и где, наконец, орудуют негодяи и чудовища — «ревизионисты», которые, будучи кладезем всякой подлости, осмеливаются выражать свое недовольство кочетовским «социализмом».
Первые русские антинигилистические романы печатались в журнале «Русский вестник», редактор которого, реакционер Катков, не только боролся против демократического движения, но критиковал даже официальный режим, установившийся после реформы 1861 г., обвиняя бюрократию тех лет в либерализме и попустительстве «ниспровергателям». И в этом отношении поразительно соответствие между строением антинигилистических романов и кочетовского. Кочетов тоже критикует не только «ревизионистов» и «ниспровергателей», но и режим, установившийся после XX съезда (в одном месте он даже осуждает осторожную и медленно проводимую советскую экономическую реформу). Совпадение проявляется еще основательнее и сильнее, если вспомнить, что антинигилистическое течение Катковых носило явно шовинистский характер. Катковцы обвиняли революционеров в том, что они являются антипатриотическим инструментом «польской партии» (такими их описывали антинигилистические романы). Робкие недовольные «ревизионисты» (о «ниспровержении» здесь неуместно говорить) тоже разоблачаются Кочетовым в его романе как сознательные или бессознательные презренные прислужники какой-то призрачной «западной» партии.
4
Не следует смешивать эту псевдомассовую деятельность с тезисом Ленина, который утверждал, что «вместе с основательностью исторического действия будет расти и объем массы, делом которой оно является» — в этих словах выражено одно из самых глубоких и самых важных положений той историко-философской теории, которую никак не хотят и не могут понять наши народники. По мере расширения и углубления исторического творчества людей должен возрастать и размер той массы населения, которая является сознательным историческим деятелем. (В. И. Ленин, т. 2, стр. 539).