Таким образом, связь между христианством и ведением военных действий, выражавшаяся в борьбе избранного народа, ведомого избранным Господом императором, который стоит во главе своих армий (часто их называли θεοφυλάκτοι — находящимися под защитой Бога), становится совершенно очевидной. В этом смысле, любая война была связана с христианством и христианской Империей, а потому выделение какого-либо особого типа «священной войны» становилось не только ненужным, но и бессмысленным. Это подтверждается тем обстоятельством, что желание мира и сожаление по поводу неизбежности войны является постоянным мотивом императорской и церковной пропаганды и поддерживается постоянным упоминанием о помощи Господа, которую получали византийские армии. В «Стратегиконе» подчеркивается, что успешное ведение войны без помощи Бога становится невозможным. «Мы требуем от военачальника, пишет Маврикий, — чтобы главной его заботой была любовь Господа и стремление к справедливости. Основываясь на этом, он будет стремиться завоевать расположение Господа, без которого невозможны ни исполнение любого плана, сколь бы совершенным он пи был, ни победа над любым врагом, сколь бы слабым он ни казался» (Maur., Prooem.).
Характерной чертой текстов VII в., тесно связанных с событиями арабского завоевания, является объяснение поражений ромеев как результат гнева Бога на свой избранный народ, который, таким образом, терпит наказание за свои грехи. Во всех военных трактатах итоги сражений являются отражением Господней воли[1606]. Точно таким же образом писатель XI в. Михаил Атталиат видел в военных неудачах и варварских вторжениях своего времени отражение Божьего гнева, и только когда ромеи снова встанут на тропу благочестия и искупят свои грехи, успех снова вернется к ромейскому оружию (Attal., 86–87, 96–97, 193–197)[1607]. Литургии для войск часто проводились накануне решительного сражения. Также рекомендовалось молиться о даровании победы перед началом сражения и совершать благодарственные молитвы после победы. Армию всегда сопровождали священники, игравшие немалую роль в поддержании морального духа солдат, и, независимо от того, были ли враги Империи иноверцами или христианами, как, например, болгары, эти действия, олицетворявшие византийское православие и обеспечивавшие поддержку Господа против тех, кто угрожал избранному народу, регулярно использовались при ведении военных операций[1608]. Когда солдаты шли в бой, им рекомендовалось хранить молчание до тех пор, пока они не получали команды издать боевой клич. Вместе с тем они могли, покинув лагерь, скандировать Nobiscum deus (с нами Бог!) или Κύριε ἐλείσον (Господи, помилуй!) и обращаться к Христу как к Повелителю сражений, перед тем как вступить в столкновение с противником (Maur., II, 18).
В то же самое время сражения и необходимость ведения войны продолжали считаться как нечто прискорбное и навязанное императору обстоятельствами, в которых оказалось само осажденное государство. Это особенно очевидно в письмах патриарха Николая I (начало X в.), когда в своей переписке с болгарским царем Симеоном он выражает не только сожаление по поводу того, что христиане должны воевать друг с другом, но и подчеркивает то обстоятельство, что существует только одна Империя ромеев, хранимая Господом, а всякие попытки ее уничтожить, сколь бы успешными они ни казались, в конечном счете обречены на неудачу (Nicolaos Patr. Lettres, № 6, 8, 11, 12, 14, 16)[1609]. Михаил Пселл, нисколько не колеблясь, восхваляет императора Михаила VII за его неприязнь к войне и кровопролитию (Psell., SM., P. 36), а Анна Комнина считает плохими военачальниками тех, кто целенаправленно провоцирует противника на вооруженный конфликт, тогда как конечной целью любой войны является мир (An., Alex., XII, 5).
Если привилегированные члены относительно небольшой культурной элиты, к которой принадлежали указанные авторы, могли выражать самые различные взгляды, подходящие к целям их повествования, то у нас также нет никаких оснований сомневаться в силе этих аргументов для читателей и слушателей, которые воспринимали эту шкалу ценностей. Военные и дипломатические приоритеты вошли в специфический исторический контекст с целью обеспечения выживания осажденного государства и приобрели характер наилучших и наиболее соответствующих нормам морали[1610].
1607
См. также Attal., Р. 208–209, 306–309 о взглядах Атталиата на то, что исход сражений в конечном счете был результатом божественного промысла. О VII в.:
1608
1609
См. также специальное исследование этого вопроса:
1610