В связи с этим возникает проблема, которую, в общем, можно сформулировать так: в каком качестве тот или иной человек попадал под каток репрессивной машины? Другими словами — в какой мере те или иные социальные качества репрессируемого оказывались коррелятом тех номинаций, которые фигурируют в определении тройки при УНКВД по его делу?
Если предположить, что арестован, допустим, колхозник, раскулаченный и в прошлом судимый по ст. 61 УК (т. е. как неплательщик налогов и сборов), оказавшийся сектантом да еще к тому же немцем, осужденный затем тройкой как участник контрреволюционной повстанческой организации, что именно сыграло в этом определяющую роль? Не исключено, что он просто был подходящей «вешалкой» для заранее придуманной следователем «сказки», будучи вскользь упомянут другим арестованным. В таком случае он мог бы быть и ранее не судимым бухгалтером, русским, неверующим, а зачисление его в любую группу по любому значимому критерию выборки носило бы случайный характер, сама же подобная группа являлась бы лишь статистической.
Применительно к предмету нашего исследования, как будет показано в дальнейшем, ситуация складывалась по-другому. Иначе говоря, анализ следственных дел показал: попа арестовывали именно как попа, и «в нем самом» было нечто такое, что делало священника практически идеальным объектом репрессий. Но для того, чтобы выяснить, почему это так, нам необходимо рассмотреть несколько существенных аспектов отношений церкви и советского государства, которые являются контекстом анализируемых событий.
Черт в огороде, или проблема существования церкви в условиях пролетарской диктатуры
В августе 1937 г. в селе Богородское Щучье-Озерского района объявился нечистый. Князь тьмы материализовался в совершенно неподходящем месте, а именно — в огороде, возле которого играли дети. Напугав их до полусмерти, черт куда-то сгинул. А через некоторое время к детишкам подошла бывшая монашка Клавдия Никитична Змеева, которая, как написал в газете «Вперед» от 19 сентября аноним, скрывшийся под псевдонимом «Богородский», «стала их агитировать, что вот мол, хотят закрывать церковь, так появился „нечистый“, „сатана“. Велела передать это родителям»[463].
Как выяснилось впоследствии компетентными органами, в деле не было ни грана инфернального — сатаной нарядилась сама вышеупомянутая Клавдия Никитична. Путем этой незамысловатой любительской инсценировки она стремилась побудить односельчан бороться за сохранение Богородской церкви, здание которой (по словам того же анонима) «пришло в негодность, может обрушиться и повлечет за собой десятки человеческих жертв»[464] (оставляем стиль на совести автора).
Вся эта история о «черте в огороде», выдержанная в водевильно-бурлескном духе, могла бы стать лишь поводом для сатирических упражнений в какой-нибудь газете «Воинствующий безбожник» — если хотя бы на секунду забыть о том, что и сама Клавдия Змеева, и дьякон Богородской церкви Василий Дульцов (вдохновитель «провокации») были приговорены тройкой при УНКВД к высшей мере наказания и расстреляны. История, безусловно, показательная во многих отношениях, но приведена в данном случае как метафора, иллюстрирующая положение самой церкви в 1937 г.
В самом деле, чем она еще могла выглядеть тогда, как не выходцем из «потустороннего мира», невесть как попавшим в наш «социалистический огород»? Действительно, в общественной жизни страны церковь к середине 30-х гг. оставалась едва ли не единственным уцелевшим осколком дооктябрьского прошлого, массовой организацией, которую новая власть не смогла (или не захотела) интегрировать. Но если развернуть эту метафору, то в ней обнаружатся еще несколько любопытных смысловых оттенков. Во-первых, так же как и всякий уважающий себя дьявол, церковь занимается ловлей душ, и при этом совершенно по-дьявольски лжет, «ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (От Иоанна, 8:44). Но ведь от нашего внимания не должно ускользнуть, во-вторых, то, что и сам черт-то на проверку — подложный, не настоящий. Пугало для детишек, да и только.