Чаще всего одушевляются явления и предметы, которые окружают того или иного героя, связаны с его жизнью. Так, для творческих людей одушевлено все, что их окружает, — как и для самого Набокова. В «Даре» одушевлен — что довольно традиционно — письменный стол, подобно «письменному верному столу»[849] Цветаевой: «Пустыню письменного стола придется возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки» (III, 9). Уподобление пустыне, природе — уже почти одушевление. Далее оживает и кресло: «…и долго надобно будет сыпать пепел под кресло и в его пахи, чтобы сделалось оно пригодным для путешествий» (III, 9). Сидя в этом кресле, Федор начинает писать книгу о путешествии своего отца (2-я глава), постепенно присоединяясь к этому путешествию сам. Для Федора процесс творчества — уже путешествие, и в этом случае если творчество — путь, то кресло, видимо, конь. Снова возникает звучание основной темы. В этом фрагменте строки сравниваются с ростками, которые взойдут в пустыне. (Отметим и фонетический повтор: «с/т/р/к/р/с/к/т»). Это самый значимый, самый важный и самый распространенный тип одушевления у Набокова, он фигурирует почти во всех его произведениях.
Подобное одушевление неизменно оказывается составной частью синтетического приема.
В «Приглашении» Цинциннат пытается, как и многие персонажи Набокова, с помощью творчества преодолеть смерть или страх смерти. В контексте «Приглашения» это — синонимы. Для Цинцинната одушевлено то, что составляет творчество, — слова и буквы. В своем дневнике Цинциннат, в отчаянии от того, что не может выразить себя, пишет: «…лишь останутся черные трупы удавленных слов, как висельники, вечерние очерки глаголей, воронье» (IV, 51), слова у него «топчутся на месте» (IV, 112), «лучшая часть слов в бегах, остальные — калеки» (IV, 118), но в то же время он надеется: «…вот сейчас выскажусь по-настоящему, затравлю слово» (IV, 52). Образ живого слова становится мотивообразующим повтором.
И для Цинцинната, и для Федора слова и книги — живые существа, и поэтому часть книги может быть равна части человеческого тела — и в «Даре» опечатка сравнивается с бельмом. Одушевление того, что входит в сферу творчества, — один из примеров «максимально-книжной, подчеркнуто-литературной образности»[850]. К такой образности М. Липовецкий относит также и аллюзии, скрытые цитаты, псевдоцитаты. Эта тема требует подробного анализа, который в пределах данной работы невозможен. Однако, как нам кажется, функция псевдоцитат и аллюзий у Набокова та же, что и у одушевления предметов и явлений, связанных с творчеством: сопоставить реальность, действительность с художественным текстом. Мир творчества иногда оказывается более ярким, живым, чем реальность, и потому ее можно описать через категории литературы: «Аэр ее службы чем-то напоминал ему Диккенса (с поправкой, правда, на немецкий перевод)» (III, 169). Восприятие Федора вдвойне литературно: помимо прямой отсылки к Диккенсу, в этом фрагменте — уподобление разницы между немецкой и английской конторами разнице между переводами. Зачастую аллюзивные сравнения маркируют появление наиболее важных для Набокова тем. Федор, возвращаясь от повседневных забот к работе над книгой, чувствует блаженство возвращения в родную стихию, «в тот мир, который был столь же ему свойствен, как снег — беляку, как вода Офелии» (III, 113). Мир воспринимается в измерениях искусства (но не всегда — литературы). Для героя-творца его творчество равно его жизни. Поэтому для Федора оживает не только книга, но и стихотворение: «Проваландав таким образом лето, родив, воспитав и разлюбив дюжины две стихотворений…» (III, 58). Стихи — живые существа. Ироническое выражение-клише «родить стихотворение» буквализовано и продолжено глаголами «воспитать» и «разлюбить», утраивающими одушевленность. Перед нами еще одно синтетическое сочетание. Обратимся к группе приемов, связанных с трансформацией или преодолением клише. Клише, штамп — все это трюизмы, проявления пошлости. Преодоление клише имеет две разновидности. Первая — обновление клише, освежение его затертого смысла и уточнение. К этой разновидности примыкают и переиначенные фразеологизмы, поговорки и тому подобное: слова, заштампованные языком. Механизм перечитывания действует и в этих случаях: читатель спохватывается и перечитывает клише, которое лишь частично сохранило свой первоначальный облик. Вот пример обновленного клише как такового, не совмещенного с другим приемом, — цитата из «Дара», точнее, из биографии Чернышевского, написанной Федором: «Я прочел его отвратительную книгу (диссертацию), пишет последний в письме к товарищам по насмешке…» (III, 224). Так изменяется исходное клише «товарищи по несчастью». Вторая разновидность использования клише состоит в следующем: не обновленное, не измененное, но определенным образом опосредованное клише вставляется в текст, где из-за своей опосредованности уже не воспринимается как клише, хотя его банальность подчеркнута. Обычно опосредование происходит или за счет авторской иронии, или за счет указания на то, что автор открыто использует клише. Иронический авторский комментарий относится и к тому, что это штамп (во всяком случае, нечто, закрепленное инерцией восприятия), и к самому факту его употребления. Однако (пока читатель улавливал эту иронию) клише уже проникло в текст. То, что все приемы, основанные на том или ином употреблении клише, связаны с игровым принципом, — несомненно. Как и в случае с простым обновлением, затертые слова оказываются лишь трамплином. В «Даре»: «Зима, как большинство памятных зим, и как все зимы, вводимые в речь ради фразы, выдалась (они всегда „выдаются“ в таких случаях) холодная» (III, 184).