Так же скрупулезно Набоков-пушкинист исследует проблемы, связанные с африканской прародиной Пушкина. В подробном анализе историко-топографических трудов, касающихся Эфиопии, Набоков приводит неизвестный нам спектр названий, схожих с легендарным «Логон», откуда будто бы родом был Ганнибал. В «Заключении» статьи, верный своим парадоксам, Набоков высказывает провидческое, как оказалось, соображение: «Было бы пустой тратой времени гадать, не родился ли Абрам вообще не в Абиссинии; не поймали ли его работорговцы совершенно в другом месте — например в Лагоне (в области Экваториальной Африки, южнее озера Чад, населенной неграми-мусульманами…)» [790]. Этот пассаж привлек внимание современного исследователя родом из Африки Дьедонне Гнамманку, который убедительно доказал, что именно этот город Лагон (современный Камерун) на одноименной реке южнее озера Чад и был родиной прадеда Пушкина [791]. Набоков, извлекая, проверяя и сравнивая все детали из описаний путешествий по Восточной Африке различных европейцев в течение нескольких столетий, создает оригинальный труд, посвященный не столько детству, сколько генетическому коду, вписанному самой природой в уроженца Африки и от рождения вложенному в самого Пушкина, который пишет в комментируемой L строфе романа:
Набоков в автобиографическом повествовании «Другие берега», перефразируя Пушкина, выговаривает себе право: «В горах Америки моей вздыхать о северной России» (IV, 170). Так, через пушкинские стихи о неведомой прародине Набоков выражает свою тоску об утраченном отечестве. И в волшебных снах, что «несметным странникам даны / на чужбине ночью долгой», писателю не раз грезился Пушкин и слышалось «пенье пушкинских стихов», возникали видения «живого присутствия Пушкина», «видения, близкие всем русским, которые знают своего Пушкина и который так же неизбежно составляет часть нашей интеллектуальной жизни, как таблица умножения или другая привычка сознания».
Любовь к Пушкину в семье Набоковых была врожденной. Еще дядя писателя К. Д. Набоков сделал перевод на английский язык «Бориса Годунова». В творчестве самого Набокова пушкинские мотивы в значительной мере определили настрой еще первого эмигрантского сборника стихотворений — «Горний путь» (1923). Посвященный памяти отца, погибшего от предательских выстрелов в 1922 году, этот сборник несет многозначительный и ко многому обязывающий эпиграф из Пушкина:
В стихотворении «Крым», написанном спустя сто лет после того, как посетил его Пушкин, Набоков откликается на стихи, посвященные бахчисарайскому фонтану:
В том же сборнике поместил Набоков стихотворение «Lawn-Tennis», мастерскую пародию на два стихотворения Пушкина — «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки». Уже с первых строк происходит узнавание, только набоковский юноша увлечен теннисом — игрой XX века, мастером которой был сам автор:
Во всех поэтических сборниках Набокова прослеживаются мотивы и образы, восходящие к лирике Пушкина. Прежде всего это касается петербургской темы в творчестве Набокова, когда его воспоминания об «утраченном рае», каким ему представляется город его детства и юности, проецируются на гармонический фон пушкинского города. Определяющий лейтмотив вполне выражен стихами:
В стихотворении «Исход» звучит тема «Медного Всадника», «гения местности»:
Петербург «строителя чудотворного», «ex libris беса, может быть, но дивный» (Набоков) становится губительным фоном первой любви. Она разрешается Набоковым как атрибут «утраченного рая», ассоциативным фоном которого оказывается роман Пушкина с Аннет Олениной:
Судьба впоследствии сыграла шутку с Набоковым, сквозная тема нашла продолжение в грядущем — в 1923 году поэту было отказано в руке Светланы Зиверт, русской из Петербурга, оказавшейся в Берлине, а вскоре она вышла замуж за графа Андро де Ланжерона, правнука Аннет Олениной, в руке которой отказано было некогда Пушкину, и вышедшей за графа Андро де Ланжерона. В первом романе Набокова, написанном по-английски — «Истинная жизнь Себастьяна Найта», — его героя, гениального писателя, отвергает Нина Лесерф, фамилия которой буквально переводится с французского как Оленина.
Начиная с первого романа Набокова «Машенька» (1926), в его прозе явственны пушкинские мотивы, разного рода ассоциации, параллели, переклички, игры с именами героев, вдруг отзывающимися давно нам знакомыми по первому поэту эпиграфами из Пушкина, вводящими нас в суть происходящего или в заблуждение, из которого выпутается не всякий читатель. Эпиграф, предваряющий первый роман Набокова, восходит к XLVII строфе Первой главы «Евгения Онегина»:
«Призрак невозвратимых дней», говоря словами Пушкина из предыдущей строфы, будет преследовать Набокова всю жизнь. В набоковских снах как бы претворяется пушкинский образ «колодника сонного» той же XLVII строфы, из тюрьмы перенесенного в зеленый лес. Один из подобных снов восходит к последнему роману Набокова «Посмотри на арлекинов!», герой которого князь Вадим Вадимович, родившийся в Петербурге, вдруг прилетает рейсом Аэрофлота в Ленинград. И вот он на площади Искусств у статуи Пушкину, «воздвигнутой лет десять назад комитетом метеорологов». «Метеорологические ассоциации, — пишет Набоков, — вызываемые монументом, преобладали над культурными. Пушкин, в сюртуке, с правой полой, постоянно привздутой скорее ветром с Невы, чем вихрем лирического вдохновения, стоит, глядя вверх и влево, а правая его рука простерта в другую сторону, вбок, проверяя, как там дождь…» Нелепость монумента метафорически выражает нелепость появления героя романа в своем родном городе. Так в последний раз отмеривается соответствие реальности и идеала на «пушкинских весах», пользуясь образом Сергея Давыдова, назвавшего свою статью о Пушкине и Набокове «Пушкинские весы Владимира Набокова» [792].
791