«Настоящий писатель должен внимательно изучать творчество соперников, включая Всевышнего», — заявит Набоков в одном из интервью, добавляя похвальные слова в адрес Уэллса. Он называет несколько любимых им рассказов, даже соседний к «Калитке в стене» — «Страна слепых», но, конечно, опустив, как всегда, название им использованного и предоставив читателю самому разбираться в его «системе знаков» [800].
Итак, сначала протосюжет, то есть «Калитка в стене» Уэллса. В начале сообщается, что блестящий государственный деятель Англии Лионель Уоллес недавно погиб странной смертью: он упал в известковую яму за забором со случайно незапертой рабочими калиткой, ведшей на некую строительную площадку. Своему другу Редмонду незадолго до того он рассказывал о видении калитки в стене, представавшей ему несколько раз в жизни — в час, когда решался следующий шаг его судьбы. Стена была белой, калитка, окрашенная желто-красными октябрьскими ветками каштана, — зеленой. И стена, и дверь обнаруживались по своей воле, а не по воле Уоллеса.
Именно ему дверь открылась в детстве, когда две ласковые пантеры провожали его по чудной аллее вдаль: «Очутившись в саду, испытываешь острую радость… то был зачарованный сад… он простирался во все стороны и ему не было конца… было такое чувство, словно я вернулся на родину… Там я заметил много людей… все они были прекрасны и ласковы и, каким-то непостижимым образом, я сразу почувствовал, что я им дорог и они рады меня видеть» [801]. Прошли долгие годы, стена и калитка неожиданно находились, когда Уоллес был не один или спешил по неотвратимому делу. Теперь он обещал другу в следующий раз не пропустить видения: «Я войду в нее, убегу от всей этой духоты и пыли, от этой блестящей мишуры и бессмысленной суеты». Редмонд размышляет над рассказом Уоллеса, обладавшего «чутьем или чем-то, что под видом стены и двери предлагало ему лазейку, тайный и необычайный исход в другой, несравнимо более прекрасный мир». Обольщение и гибель — так трезвый разум расценивает судьбу Уоллеса.
Однако реальность подражает литературе.
Глава Русского Общевоинского Союза (РОВС) генерал Александр Павлович Кутепов 26 января 1930 г. в 11.30 утра вышел из дому и пошел на панихиду по члену Союза в церковь, но исчез по дороге. Он «направился в сторону улицы Севр по тротуару, идущему вдоль правой стороны улицы… Ветхие лачуги выстраиваются вплотную к нему сплошной линией. Дверь одной из них открывается вровень с мостовой, а за дверью сразу начинается спуск в подвал», — описывает путь генерала Даниэль Бон [802]. Нашлись свидетели того, что у этой двери произошла схватка, и генерал исчез. Как писал В. Бурцев, Кутепова погубили «фельдфебельская политика и славянская доверчивость» [803].
Пройдут годы, и другой генерал Е. К. Миллер, возглавляющий теперь РОВС, отправляется 23.9.1937 г. на свидание с нужными агентами, сопровождаемый посредником — генералом Скоблиным, мужем знаменитой песенницы Плевицкой. Он оставляет об этом письмо двум доверенным лицам и в назначенное время не возвращается. Письмо читают в присутствии Скоблина. Тот быстро выходит, будто бы устремляясь за разъяснением, и навсегда исчезает.
Сведения посткоммунистических времен утверждают, что Кутепова похитители перевозили на судне, но не на восток, а на запад, вокруг Европы, через Средиземное море. Раненный в первую мировую, он не мог перенести хлороформ, под которым его держали, и скончался за 100 миль от Новороссийского «родного» порта. Миллер же был доставлен на судне «Мария Ульянова» из Гавра в Ленинград, а затем в Москву. После всего, что досталось ему вынести, он был расстрелян 11–12 мая 1939 г.
Оба похищения и убийства Набоков без труда соединяет в один сюжет о простоватом и прямодушном генерале Федченко, заведенном Голубковым (Стеблин) в некий переулок. Плевицкая получает фамилию Славская. Психологический акцент рассказа, почти неожиданный для Набокова, — как супруги смотрели в глаза друг другу, что выражал их взгляд после того, как доверчивый Федченко был передан ими в лапы НКВД, а они продолжали играть спектакль неведения. Но вот, подбирая форму для эпизода этой передачи, Набоков пишет:
«В этой части Парижа улицы называются именами разных философов, и переулок, которым они (Федченко и Голубков. — Н. Т.) проходили, был окрещен одним из начитанных отцов города улицей Пьера Лабима (фр.l'abime — пропасть, бездна. — Н. Т.).Он тихо вел мимо темной церкви и каких-то строений в пространство, где на своих клочках земли там и тут стояли с закрытыми ставнями частные дома позади металлических загородок, на которых ненадолго замирали обреченные смерти листья клена во время их полета с голых ветвей на мокрую мостовую.
По левой стороне переулка шла длинная стена, из суровой серости которой кое-где выглядывали загадки крестословицы из кирпичей; в одном месте этой стены находилась маленькая зеленая дверь» [804].
По условленным словам Голубкова она открылась, и протянулись три пары рук, уволокших генерала.
Маленькая зеленая дверь в стене, переместившаяся из рассказа Уэллса в рассказ Набокова, помогла восполнить картину того, что последовало за похищением.
Яма, в которой обнаружилось тело Уоллеса, превратилась в бездну, пропасть; ею стала родина и Федченко, и его создателя Набокова.
© Наталья Телетова, 1997.
Ив. ТОЛСТОЙ
Ходасевич в Кончееве {355}
Присутствие Владислава Ходасевича в набоковском «Даре» не только бесспорно, но исполнено фундаментального эстетического значения. Это значение определено главными темами романа — взглядом на русскую литературу XIX века, судьбой эмигранта, назначением художника. Автор таких статей, как «Колеблемый треножник», «Кровавая пища», «Литература в изгнании», «О горгуловщине», «Кризис поэзии», «Ниже нуля», «Белого коридора» и других мемуарных очерков, «Тяжелой лиры» и «Европейской ночи» был для Набокова кумиром с ранних 1920-х годов. Редко кто в связи с Ходасевичем не цитирует торжественных набоковских слов: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней», — и вместе с тем совершенно необъяснимым остается молчание пишущих о «Даре» относительно места Ходасевича в этом «романе о русской литературе».
Не участвуя в спорах о литературе в эмиграции прямо, Набоков в «Даре» преобразил свою невысказанную публицистическую позицию в литературные картины двух веков и в этой форме коснулся практически всех гуманитарных и творческих проблем, о которых шла речь в Берлине и Париже тех лет. «Дар» переполнен современностью даже на тех страницах, где речь идет о Чернышевском, Пушкине или тибетской экспедиции отца. И везде, как водяной знак, присутствует авторитет Ходасевича.
Но внутри обширной темы «Ходасевич и Набоков», даже более узкой — «Ходасевич в „Даре“», нас будет интересовать совсем частный вопрос — «Ходасевич в Кончееве».
Как известно, исследователи не сходятся в выборе прототипа этого существеннейшего героя романа, едва ли не второго по важности после Годунова-Чердынцева. Нина Берберова в своих воспоминаниях прямо связывала Кончеева со своим бывшим мужем:
804
The Assistant Producer — V. Nabokov's Dozen. New York; London, 1971. P. 70 (перевод мой. —