Когда же приплыли на остров-государство Самос, славный военным могуществом, то беседовали там с мудрым Дамоном, наставлявшим юношей посредством музыки, ибо учил, что благозвучность способствует смягчению нравов, а неблагозвучность его огрубляет.
И выслушав Дамона, утверждавшего, что политические перевороты происходят от перемены музыкальных стилей в государствах, рассмеялся Сократ и увел с собой Эсхина, говоря: «Что тирания может иногда способствовать расцвету похоронной музыки и маршей, в это каждый поверит, по то, что будто музыка, даже самая сладкозвучная, способна свергнуть тиранию, в это и ребенок не поверит…»
И отправились афиняне назад и, переплывши Эгейское море, высадились в Истме[40], дабы насладиться зрелищем Истмийских игр, где в честь морского бога Посейдона состязались в телесной красоте и ловкости гимнасты и конники, а в благозвучии — музыканты и поэты. Из Истма же пришли они в Дельфы[41], знаменитые на всю Элладу Пифийскими играми[42], а еще того больше — храмом Аполлона, чтобы узнать у пифии[43] истину, философам неведомую: о добродетели, что она такое и как ее познать. Но не пришлось им вопрошать оракула, ибо нужную истину узрел Сократ начертанной у входа в храм: «Познай самого себя».
И так потрясла эта надпись Сократа, что долгое время стоял он в безмолвии, впившись глазами в призывную надпись храма, говоря себе бесконечно: «Так вот оно то, что так долго искал!»
И юный Эсхин, привыкнув к тому, что Сократ подолгу стоял и сидел, осененный мыслями, так долго ждал его на этот раз, что, испугавшись за друга, не напасть ли навалилась на него, решил схватить его за руку, чтобы отвлечь от мысленных грез. И повернув стопы домой, в Афины, говорил Сократ Эсхину:
— Познать самого себя, вот что нам нужно, Эсхин!
— Чем же тебя поразили эти слова? Растолкуй мне, Сократ, — сказал удивленный Эсхин, шагая рядом по пыльной каменистой дороге.
И Сократ спросил:
— Скажи, Эсхин, в чем причина того, что одни из людей добродетельны, а другие злы?
— Мне кажется, Сократ, что это происходит от различного сочетания злых и добрых семян в человеке.
— Не хочешь ли ты сказать, — спросил тогда Сократ, — что это различие бывает у человека с рождения?
— Ни в коем случае, Сократ! Все ведь знают, что младенцы рождаются добрыми, дурными же их делает жизнь.
— Клянусь харитами, ты верно сказал, Эсхин! Но почему она, эта самая жизнь, одних превращает в злых, а других сохраняет добрыми?
— Трудно сказать, Сократ…
— Ну а если бы у нас, — допытывался Сократ, — была возможность наблюдать живого человека изнутри, с тем чтобы выяснить, как и почему в одном случае в нем одерживают верх семена добра, а в другом дурные семена, могли бы мы тогда путем рассуждения приблизиться к загадке добродетели?
— Наверно бы, смогли, Сократ. — И Эсхин рассмеялся. — Только как нам забраться внутрь живого человека, вот в чем загвоздка!
И тогда сказал Сократ:
— Но разве мы сами, ты и я, не можем сойти за тех людей, в ком добродетельное и дурное легко наблюдать, стоит только погрузиться мыслью в самого себя?!
И, задумавшись, сказал Эсхин:
— В самом деле! Ведь в нас, как и в других, намешано всякого, и добродетельного и дурного. Только мы с тобой, мне кажется, бываем чаще добрыми…
— И дурными тоже бываем, Эсхин. Вот почему и нужно нам, если мы хотим познать природу добродетели, начать с познания ее в самом себе. А сделать это можно, пристально себя наблюдая…
И подивился Эсхин уже в который раз простоте и верности Сократовых рассуждений…
…В странствии по городам Эллады заглушил Сократ в себе любовь к Аспасии и в Афины возвращался в робкой надежде обрести любовь к жене своей Мирто, ибо добронравие ее открылось его сердцу в разлуке. Но не встретила мужа жена, а встретили соседи — вестью о смерти Мирто: слабая еще от родов младенца, нареченного Лампроклом, отправилась она стирать белье на берег Илисса и, свалившись с подмостков, не умевши плавать, утянута была водоворотом в речные глуби, да так, что только дети малые, игравшие на берегу, видели ее погибель; тело же Мирто, сколько после ни искали, не нашли…
И, отдавшись скорби, долго в недвижности сидел Сократ у дома на обломке камня, а когда совсем стемнело, побрел к Критону, чья жена, как говорили, только что родившая девочку, была кормилицей Лампроклу. Притон же, ласково встретивший друга, сказал:
— Пусть твой Лампрокл поживет пока у меня. Тебе же, Сократ, как видно, боги воспрещают отлучаться из дому: первая отлучка стоила тебе потери Софрониска с Фенаретой, вторая — утраты Мирто. Утешься, Сократ: Мирто оставила тебе прекрасное наследство, ведь малыш, лицом по крайней мере, весь в тебя.