– Мне страшно, Ирена, – шептала она, – мне страшно, страшно… Это правда не то, что ты думаешь, это гораздо хуже.
Карнович повернулся к нам с задумчивой улыбкой
– Мадемуазель Лесневская выразила желание посетить места, где она частично провела детство. Разумеется, они связаны для нее с тяжелыми воспоминаниями. Но для нее это очень важно. Не беспокойтесь, мадемуазель Ирена.
Двое в плащах не шелохнулись. Не помню, сколько прошло времени. По грязным стеклам автобуса стекала вода, за ним не кончался пригородный пейзаж. Я прижала к себе голову Тодоры и тихо запела «Зачем солнце рано встало».
– А не замолчали бы вы, – раздалось из кабины водителя, и я увидела, как мелькают в сером предвечернем воздухе одинаково тонкие березы и осины, расположенные в удивительно знакомом порядке.
На месте деревни я ничего не увидела.
– Ирена, – тихо сказала Тодора, отрывая голову от моего плеча, – я раньше думала, что смерть пахнет гнилой соломой и сырой глиной, а теперь мне кажется, что она, как лед, без вкуса, цвета и запаха.
Сырой глины и здесь было достаточно. По узкой тропке, ведущей к реке, нельзя было пройти, не искупавшись в грязи по колено. Вокруг росла бурая трава вперемешку с осокой. Ни во что не веря, я подняла глаза на Карновича, он выразительно посмотрел на Тодору, а те двое стояли за его спиной, а когда я опять повернулась к реке, она была затянута льдом, и ближе к берегу чернела прорубь. И Тодора неуверенно, а потом всё смелее шла по льду, оскальзываясь, цепляясь за воздух, в котором что-то вспыхивало прямо перед ней, и когда она остановилась, из проруби ей навстречу шагнул живой Фредерик, не тринадцатилетний мальчик, а взрослый юноша, а я, обернувшись назад, увидела, что в кабине водителя никого не было и нет.
– Да, – сказала я. В тщательно пролистанной мною книжечке фамилия чиновника не упоминалась ни разу. Да и вся история, насколько я поняла, была изложена совершенно не так. – Смахивает на delirium tremens 46. Я ценю твои чувства, Ирена, но никогда в это не поверю. И я ни разу ни от кого не слышала, что ты была знакома с Тодорой Лесневской. Конечно, у тебя была трудная жизнь, но, может быть, ты действительно слишком много пьешь?
Ирена допила третью бутылку пива. Оно было чешское, дорогое и очень хорошее.
– Так бывает, дорогая, – сказала она. – Бывает на каждом шагу. А все-таки согласись, что южные славянки по характеру гораздо слабее и зависимее восточных.
© 1999 – 15. 07. 2002.
Nevermind
Яна давно хотела уйти. Тусовка в Жениной комнате собралась такая, что впору было вызывать службы 02 и 03. Каждый из собравшихся активно разрабатывал навязчивую идею – напиться за чужой счёт; некоторые преуспели в разработке этой идеи настолько, что были выставлены за дверь. Наконец кто-то выдвинул альтернативную идею – поискать закуску, потому что даже если деньги на выпивку и найдутся, то на закуску точно не останется. «- Вон таракан ползет, убей и закуси», – резонно предложил кто-то.
А неплохо бы нарисовать плакат, подумала Яна. На белом фоне крупным планом чёрный таракан. Ну, или рыжий, один хрен. И подпись: «Убей и закуси». И развесить все это в холлах ряда общежитий или, скажем, заведений типа ЦДРИ.
– Ну, всё, абзац, – вздохнула Женя, отворачивая к стене советскую настольную лампу, на которой было корректором выведено: “Licht! Mehr Licht!” – Лавэ ни у кого нет, так я понимаю?
Некоторые малосознательные граждане после этого вопроса незамедлительно покинули комнату.
– Нет, – спокойно ответила Яна. Она была очень хороша в эту минуту. Ее серые глаза гармонировали с неметёным полом, и т. д. – Вот Вышеславцев мне вернёт сто рублей…
– Да верну я, верну! – вышел из себя этот раздолбай, сидевший в углу. – Честное слово.
– Я уже месяц слышу твое честное слово.
– Яна, ну, я не понимаю, тебе жалко для меня бутылки портвейна? – вмешалась Женя. – Или тебе, как дворянке, западло посидеть с нами, плебеями?
– Дорогая, мне что-то не нравится твой тон. Чтобы я рассердилась, тебе осталось только сказать глупость про поляков.
– Если какой-нибудь поляк до меня докопается, то скажу. Только это будет не глупость, а гадость.
– Жень…
– Причем заслуженная.
– Девочки, не ссорьтесь, – сказал Вышеславцев.
– Девочки в борделе, – отрезала Женя. – А здесь – общежитие государственного института кинематографии.
– Ну, всё, – Яна поднялась с места. – Как говорил Венедикт Ерофеев, «прощай, верёвку и мыло я найду».
– Какую верёвку? Какое мыло? Найди мне портвейн!
– «Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохое вино!» – запел Вышеславцев и вышел вон из комнаты. Женя посмотрела ему вслед с выражением глубокой печали.
– Ничего, – успокоила Яна, – скоро вернётся. Я рада, что ты попадёшь в хорошие руки: вы с ним одной группы крови, только он еще больший хам.
– До свидания.
Яна хлопнула дверью. Такое с ней редко случалось: обычно она держала себя в руках.
В богемном клубе с бесплатным входом и никуда не годным пивом всё делалось под углом в сорок градусов и через жопу. Пол был усыпан окурками, чего и следовало было ожидать. Пьяный бородатый мужик разбил графин с водкой и теперь вымаливал у официантки прощение, грозя встать на колени. Прямо на окурки и осколки. Бармен обкурился и ничего не соображал.
Иногда в клуб заходили дураки и думали, что всё очень просто. (Дуракам не везло: их обычно раскручивали на выпивку.) На самом деле всё было сложно и неоднозначно. К примеру, парень за крайним столиком, читающий фигню (на обложке – фамилия модного писателя), пришел сюда не расслабиться после работы (которой нет) или снять бабу. Он голубой и безответно влюблён в одного из официантов. Официанту плевать на него с колокольни Ивана Великого. Он его, вроде бы, знает в лицо, но помнит смутно, потому что всегда пьян. На шее у него деревянные бусы, а в башке пусто, как в только что ограбленной квартире. Дураки, полагающие, что в голове у него размышления о современной японской прозе и немецкой электронной музыке, глубоко ошибаются.
За столом напротив молодая писательница. Мужики вокруг думают, что она пишет про них, путевые, так сказать, наблюдения, но на самом деле она скорее повесится, чем будет писать о подобных мужиках. Еще более глупые думают, что у нее множество комплексов, поскольку она в клубе пишет и никому не вешается на шею. На самом деле она просто сочетает приятное с полезным, то есть, хочет спокойно дописать статью для газеты, а заодно пополнить донжуанский список. Парень, который к ней подсел, сейчас получит от ворот поворот, потому что у него, мягко говоря, не слишком тонкая талия.
Чувак в драных штанах, который со знанием дела гонит про Клауса Шульце, не музыкант, а бухгалтер. Его девушке тридцать восемь лет, просто она делала пластическую операцию, и сейчас ей слегка неудобно, что все считают ее двадцатипятилетней. А длинноволосый тип с серьгой в ухе активно сотрудничает с ФСБ и собирает компромат на потенциальных наркоторговцев.
Зато с дураками, сидящими на возвышении, всё ясно. Они дураки. Они искренне считают себя умными и слушают русский говнорок. У них толстые морды и дорогие мобильные телефоны. У леваков, которые тоже иногда здесь тусуются, при виде них возникает здоровое желание дать в морду и отобрать мобильный телефон, чтобы отдать его бедному, и чтобы тот его, в свою очередь, продал и пропил.
Яна не привыкла теряться среди подобного изысканного общества. Она заказала пиво, хотя предпочла бы виски “Jack Daniels”, но с деньгами были проблемы, и достала из сумки карандаш и листок бумаги. К ней стали подсаживаться люди и говорить глупости. В их числе был парень с не очень тонкой талией, только что отфутболенный молодой писательницей. Яна твердо решила не обращать на него внимания, но к столику уже направлялись трое пьяных со стульями наперевес.
– Сударь, подите на фиг, – сказал один из них, мордоворот с рыжей бородой. – Мы хотим пообщаться с девушкой.
– Вас зовут случайно не Наталья? – спросил другой, подозрительно смахивающий на еврея.