Замена на последних заседаниях Потсдамской конференции Черчилля новым премьер-министром Эттли не смягчила острых разногласий внутри «тройки». Решения по европейским вопросам и, прежде всего, по германскому вопросу приняты не были. Я, со своей стороны, не сомневался, что такая ситуация продлится еще долгое время, так как теперь Германия превращалась в объект русско-американского соперничества, а возможно, и станет причиной будущего конфликта между двумя великими державами. Пока же ни на какие соглашения рассчитывать не приходилось, разве что на определенный modus vivendi[102] касательно оккупации, управления оккупационными зонами, снабжения населения продуктами питания и товарами первой необходимости и, конечно, суда над военными преступниками. Правда, при расставании Трумэн, Сталин и Эттли, признав свое бессилие, решили поручить своим министрам иностранных дел встретиться в Лондоне, в более раскрепощенной обстановке, и попытаться выработать основы будущих мирных договоров. На сей раз Францию пригласить не забыли, и мы дали наше принципиальное согласие, не строя никаких иллюзий.
Следует отметить, что на данном отрезке времени один из волновавших нас вопросов нашел свое решение в относительно приемлемой для нас форме. В июле месяце заседавшая в Лондоне Европейская комиссия, в которой Франция была представлена наряду с Великобританией, Соединенными Штатами и СССР, установила границы французской зоны оккупации. Я лично определил территорию, которую мы были намерены взять под свой контроль. В Австрии, речь шла о Тироле, где находились войска генерала Бетуара и где мы были готовы частично поделиться управленческими функциями с Веной. В Германии мы претендовали на левый берег Рейна от Кельна до швейцарской границы, а на правом берегу — на землю Баден и часть земли Вюртемберг. В оккупации Берлина мы должны были участвовать на общих основаниях. Союзники согласились со всеми нашими условиями, за исключением того, что Кельн, который находился в руках англичан, они хотели оставить за собой. Таким образом, на плечи французской армии ложилась важная задача с точки зрения нашего престижа, судьбы Европы и человеческих отношений между французами и немцами. Одновременно эта задача могла оказаться очень непростой ввиду возможной реакции французов на крайнюю жестокость, проявленную врагом на французской территории. Армии предстояло выполнить свои функции достойно, проявив выдержку и дисциплинированность, чтобы не посрамить чести Франции.
Вскоре после капитуляции Рейха я посетил эту армию на полях бывших сражений, где она приветствовала меня, а я ее, наградив генерала Делаттра и его сподвижников орденами и проинструктировав их в связи с наступившими новыми временами. 19–20 мая в разрушенном до основания, но как никогда многолюдном Штутгарте, затем у подножия Альберга, и, наконец, под стенами Констанца «начальник Рейна и Дуная» устроил в мою честь грандиозные военные парады. Среди французов, проходивших победным маршем перед де Голлем, несомненно находились люди, придерживающиеся разных взглядов. Но сегодня разногласия отошли в сторону. Сегодня они были объединены уверенностью в том, что их долг состоял в борьбе против захватчика и что именно они своей борьбой открыли Франции путь в будущее.
Во время моей инспекционной поездки я с особым волнением посетил 2-ю танковую дивизию. По равнинной местности под Аугсбургом проследовала в полном составе, не сбавляя скорости и соблюдая боевой порядок, прославленная дивизия. Глядя на это прекрасное зрелище, я с гордостью думал о том, что, благодаря таким частям, эта война и мой спор с военными авторитетами завершились триумфом. В то же время меня не покидала горестная мысль о том, что разве не от нас самих зависело иметь к началу войны шесть, даже семь подобных дивизий с подготовленным командным составом. Если бы мы располагали такой мощью, французское оружие было бы способно изменить лицо мира.
Что касается Германии, то она находилась в жалком состоянии. Когда я проезжал мимо груд развалин, ранее возвышавшихся прекрасными зданиями городов, через деревни с потрясенными жителями и разбежавшимися бургомистрами, встречаясь с населением, среди которого практически отсутствовали взрослые мужчины, мое сердце европейца сжималось от боли. Но я ощущал также, что подобный катаклизм не может не изменить коренным образом психологию немцев.