— Что же думаешь ты? — спросил презрительно Шбаламке.
Юноша на мгновенье задумался, затем решительно тряхнул длинными волосами и, понизив голос, начал:
— В давние-давние времена на земле существовали деревянные люди; других, таких, как мы, не было. Они говорили, но лицо их не имело выражения; они не имели ни крови, ни сукровицы, ни пота, ни жира. Щеки их были сухими, их ноги и руки были сухими, а тела их были трухлявыми…
При словах «деревянные люди» Шбаламке слегка вздрогнул, помрачнел и искоса взглянул на Хун-Ахау; было видно, что он еще не забыл своей брани на улицах Ололтуна. Но так как Хун-Ахау никак не реагировал на эти слова, то спокойствие вернулось в душу его друга.
— И эти люди, — продолжал свой рассказ Ах-Кукум, — были очень жестокими. Они думали только о себе и ни о ком больше. Много страданий причинили они животным, окружавшим их, и вещам, которыми владели. И это продолжалось очень долго. Но в один день, когда с неба полилась густая смола, все животные и все вещи восстали против своих угнетателей. Их глиняные кувшины, их горшки, их собаки, их камни, на которых они растирали кукурузные зерна, — все, что было, поднялось и начало бить деревянных людей по лицам. «Вы сделали нам много дурного, вы ели нас, а теперь мы убьем вас», — сказали домашние животные и птицы. А зернотерки сказали: «Вы мучили нас каждый день, ночью и на заре, все время наши лица терлись друг о друга. Вот какую дань платили мы вам. Но теперь вы, люди, наконец-то почувствуете нашу силу. Мы измелем вас и разорвем ваши тела на кусочки», — сказали людям их зернотерки. А затем заговорили их собаки и сказали: «Почему вы не хотели кормить нас? Вы едва замечали нас, но всегда преследовали и выгоняли нас. У вас всегда была палка, готовая ударить нас, когда вы сидели и ели, — вот как вы обращались с нами. Разве мы не подохли бы, если бы все шло по-вашему? Почему же вы не глядели вперед, почему вы не подумали о самих себе? Теперь мы уничтожим вас, теперь вы почувствуете, сколько зубов в нашей пасти, мы пожрем вас», — говорили собаки. А горшки тоже заговорили: «Страдания и боль причинили вы нам. Наши рты почернели от сажи, наши лица почернели от сажи; вы постоянно ставили нас на огонь и жгли нас, как будто бы мы не испытывали никаких мучений. Теперь вы почувствуете это, мы сожжем вас», — так сказали горшки, и они били деревянных людей по лицам, а собаки кусали и рвали их. В ужасе и отчаянии угнетатели побежали так быстро, как только могли, чтобы скрыться от своих восставших рабов. Они хотели вскарабкаться на крыши домов, но дома падали и бросали их на землю, они хотели вскарабкаться на вершины деревьев, но деревья стряхивали их прочь с себя; они хотели скрыться в пещерах, но пещеры закрыли от них свои лица. Так погибли жестокие деревянные люди…[2]
— Эту историю я знал еще с детства, мне ее рассказывал мой дед, — пробурчал Шбаламке, когда Ах-Кукум кончил свое повествование, — к чему ты вспоминаешь ее сейчас? Мы говорим совсем о другом!
Ах-Кукум снова тряхнул волосами, повеселевшими глазами в упор посмотрел на Шбаламке.
— А ты не понимаешь? Мы все должны подняться на наших угнетателей, уничтожить их и освободиться! Вот о каком другом пути говорил я!
Лицо Шбаламке постепенно прояснялось, пока на нем не появилось радостное выражение. Он наконец понял смысл рассказанного.
— Правильно, правильно! — возликовал он. — Нападем ночью на них, разобьем и станем свободными! Ты хорошо это придумал, — покровительственно обратился он к Ах-Кукуму, — как это я не вспомнил о такой возможности, странно… что-то мне помешало…
Глаза Ах-Кукума вспыхнули от похвалы, он обернулся к Хун-Ахау.
— А что скажешь ты? Почему ты молчишь?
И здесь товарищи Хун-Ахау впервые столкнулись с теми особенностями его характера, которыми впоследствии не раз восхищались — неистощимым терпением и хладнокровием, несокрушимой волей к победе.
— Что скажу я? — медленно проговорил он сквозь стиснутые зубы. — Я ненавижу их не меньше, а больше, чем вы. Твои родители, Шбаламке, в безопасности, твоих, — Хун-Ахау повернулся к Ах-Кукуму, — как ты говоришь, не было в селении, когда произошло нападение, а мой отец был убит на моих глазах, мать или угнана в плен, или тоже убита, дом сожжен. Я разорвал бы каждого из этих насильников на куски, если бы мог! Но сделать это сейчас нельзя! Сколько нас? — Он обернулся, подсчитывая глазами пленных. — Получается три безоружных, не умеющих сражаться земледельца — ты, воин, здесс один — на одного вооруженного и опытного убийцу. Если ты даже сумеешь за одну ночь поговорить со всеми пленными и убедить их в необходимости восстания, — а это не так-то просто, — то все равно ничего не выйдет. Вы убьете трех или четырех воинов, остальные убьют половину наших, и уцелевших погонят дальше…