— Неси рюмки. Кто обещал дать бухну́ть? — Дядя Федор останавливался перед каждым предметом, чтобы сделать селфи.
— Посмотри на эту гравюру! Посмотри внимательно!
Федя, нахмурившись, вгляделся в изображение и вдруг расплылся в улыбке:
— А-ха-ха-ха! Точно, мужик с усами — вылитый дядя Саша!
— Да нет! Ты посмотри на церковь! И вокруг нее посмотри, что и как!
— О! Подожди-ка… Фигасе! Это же на месте нашей «двенашки». Точно, церковь Трофима. Круто. И все по-другому.
— Ты вообще меня не слышишь. Пойдем в комнату, я тебе еще раз все расскажу.
— Блин… Просто музей у тебя тут какой-то…
Друзья вошли в комнату, где стояло бюро.
— А-а-а-а, камин! А чё у тебя пластинка шумит? Переверни.
Петя и не заметил, что пластинка уже час как вхолостую шипела на проигрывателе.
— Да хрен с ней! В общем, что-то тут совсем неладно с отцом Шергиной.
— Ну это мы все и так давно без тебя поняли.
— Нет!!! Мой отец его знал!
— Ну, на родительских собраниях, разумеется, мог встречаться.
— Да какие собрания, Дорохов! Блин! Я отца первый раз увидел за пять минут до его смерти.
— А, ну да. Прости, забыл…
— В общем, тут какая-то тайна.
Федя делано привычно выдохнул, опрокинул рюмку и скривился:
— Я правильно тебя понял, что снос Калачёвки, эта картинка с церковью, твой папаша и папаша Шергиной… что все это как-то взаимосвязано?
— Именно.
Федя вытер слезы, навернувшиеся после рюмки, сделал большой глоток колы и спросил друга:
— А кстати, от чего твой отец умер?
— В смысле?
— Да так. Приятель, у тебя квартира не прослушивается?
— Да нет вроде. Не замечал.
— В общем, влипли мы с тобой, Петруша, в историю. Будем выкарабкиваться. Мне нужно связать все ниточки, — сказал Федя, многозначительно потирая переносицу, хотя очки никогда не носил. — Ясно одно: это вопрос больших денег и еще большего тщеславия.
— В смысле?
— Не ссы. Будем разбираться.
Глава 4
Разговор на Калачёвке
Эдуард Веркин
— Rakhmetoff, really![14]
Дейнен быстро сфотографировала Лубоцкого, замершего с гирями в позе классического циркового атлета.
— Я в том смысле, что он тоже не ел апельсинов, — пояснила Дейнен и сфотографировала Лубоцкого тщательнее.
Лубоцкий уронил гири, благовоспитанно остановил их падение в сантиметре от пола и осторожно установил на самодельный деревянный помост.
— У меня просто на цитрусовые аллергия, — пояснил Лубоцкий, потирая запястья. — А ты откуда про Рахметова знаешь?
— Лагерь интеллектуального резерва, литературная смена, отряд имени Державина, — зевнула Дейнен. — «Что делать?», «Как закалялась…», «И в гроб сходя…» — ну и вообще, сплошной бетон и железобетон, весь август мимо… А мастер тухло косплеил Мастера… — Дейнен отстраненно хихикнула.
Лубоцкий опустил руки в оловянный тазик, обильно вспылил магнезию, растер между пальцами, похлопал в ладоши, принялся вращать плечами, разминая передние и средние дельты.
Дейнен вытянула ноги и поставила их на старый телевизор.
— Знаешь, такой мужичочек, лет тридцати, — брезгливо рассказывала Лиза. — Волосенки, штанишки узкие, бороденка карасем, хипстота вроде как и шапочка с буковкой…
— Неужели М?
— Не, W, вроде как Writer. Так он эту шапочку постирал, вывернул и случайно надел, как? Голова кругом от этих разночинцев…
— Да уж…
Лубоцкий подпрыгнул, легко повис на перекладине. Дейнен чихнула.
— А ты зачем туда ездила? — Лубоцкий подтянулся. — Ты же вроде передумала в писатели?
— Не передумала. Потом, там все уже были…
Дейнен достала из сумочки блокнот с Коньком-горбунком на обложке и изгрызенный оранжевый карандаш.
— У меня обострился кризис идентичности, — пояснила она. — Но теперь я излечилась березовой почкой.
— Л-карнитин тоже помогает, — заметил Лубоцкий. — Л-карнитин и кроссфит — и все кризисы… отступят.
Лубоцкий продолжил мягко, с легким хрящевым хрустом в левом локте подтягиваться. Дейнен сидела в кресле, листала блокнот.
— Моей маме помогли пиявки. Знаешь, там, на углу с Трофимовским, открыли чудесное пиявочное бюро…
— Имени Дуремара, — не удержался Лубоцкий.
Лиза поглядела на Лубоцкого порицательно, всякую пошлость она не переносила с детства.
— В пиявках — гирудин, — попытался исправиться Лубоцкий и подтянулся еще раз.
— Ну да… А ты слышал, что в восемнадцатом доме исчезли две пенсионерки?
Лубоцкий помотал головой, подтянулся.