Этой ночью он так и не смог заснуть. Никогда раньше ему не приходилось пользоваться высокой чиппендейловской [24]кроватью с балдахином работы Чиппендейла, которая стояла в свободной комнате, находившейся через коридор от их спальни. Когда они покупали эту высокую и массивную кровать, она казалась такой манящей и удобной. Всю комнату они обставляли исключительно в расчете на гостей: там был красивый геппельуайтский [25]секретер из атласного дерева, украшенный инкрустацией; туалетный столик из красного дерева и японский комод, покрытый черным лаком. На полу лежал огромный ковер в стиле арт деко, а на окнах — бежевые портьеры, как раз в тон ковру. Оказавшись в этой комнате, он понял, что она слишком вычурная и "показушная", чтобы быть уютной.
Он долго пытался устроиться, ворочался и крутился. Жесткие простыни сбились в складки, из-за чего он чувствовал себя еще более неуютно. Но он так и не решился встать и расправить их, может быть, из чувства какого-то глупого мазохизма, решив наказать себя за все те грехи, которые он якобы совершил в своей семейной жизни.
Этот феномен, — другого определения тому, что произошло, он подобрать не мог, — не был для него чем-то неожиданным, так как он часто сталкивался с подобными историями в кругу своих клиентов и знакомых. "Она просто поднялась и сказала: "Мы с тобой больше не муж и жена". Может быть, все дело в физиологии, когда женщине под сорок". Он слышал подобные рассуждения сотни раз.
"Да это просто какая-то эпидемия", — думал он, пока, наконец, не опомнился и не обнаружил, что стоит, перегнувшись через бортик фонтана на Дюпонт-серкл. И тут только почувствовал, что его словно обухом ударили по голове: до его сознания дошел весь смысл происходившего. Ему придется начать новую жизнь, а он к этому не готов. Да к тому же здоровье вдруг пошатнулось, подумал он, с трудом переводя дыхание. Уж лучше бы он умер от сердечного приступа.
Перед самым рассветом запас здравых мыслей иссяк, и он стал перебирать в голове всю их совместную жизнь с того самого момента, когда он впервые обратил на нее внимание в гостиной полуразвалившегося дома Баркеров в Чатеме. Крибб и Мулинекс. В первую их брачную ночь эти двое, наконец-то, соединились.
— И пусть они решают за нас все наши ссоры, — сказала тогда Барбара.
Это своего рода заклинание оставалось в силе многие годы, хотя сейчас, стоя в темноте и пытаясь привыкнуть к новым для него обстоятельствам, он понимал, что его комичность потеряла смысл. Когда-то давно из-за дилетантства продавца произошла ошибка. И повторять ее теперь просто казалось глупым. Хотя если бы статуэтки тогда не продавались по отдельности, то сейчас Оливер наверняка бы не оказался в такой переделке.
Оливер убеждал самого себя, что был заботливым и любящим мужем; хотел добавить еще и "честным", но вовремя вспомнил о двух незначительных эпизодах, когда он изменял жене с обыкновенными проститутками: один раз во время командировки в Сан-Франциско, а второй — в Лас-Вегасе; дети тогда были еще совсем маленькими.
— Боже мой, да у нее было все, что только можно пожелать! — выкрикнул он вслед уходящей ночи, не в силах больше сдерживать слезы усталости и растерянности.
И что обиднее всего, его даже не предупредили. Никаких намеков. Преподнесли сюрприз, от которого он чуть не сошел с ума.
— Похоже, у вас неприятности, — весело проговорил один из коллег, встретивший его в коридоре офиса. Этот выскочка вечно приходил на работу раньше всех. Оливеру совсем не хотелось, чтобы его кто-нибудь увидел, — он прекрасно понимал, что по его виду можно понять абсолютно все. Он и сам не раз сталкивался с такими людьми: небритыми, с опущенными плечами, в мятых костюмах и несвежих воротничках, приходивших на работу задолго до семи часов, — все они стали жертвами жесткости и коварства женской половины человечества.
— Ни слова больше, — предостерег он коллегу и, быстро прошмыгнув в свой кабинет, беспомощно опустился в мягкое рабочее кресло. На столе, в серебряной рамке, стоял портрет Барбары, глядевшей на него с улыбкой Моны Лизы. Он схватил портрет и бросил его в мусорную корзину. Потом долго сидел, отрешенно глядя в пустоту и не испытывая ничего, кроме желания заплакать.
Его секретарша, жизнерадостная женщина средних лет, вошла в кабинет и почти сразу же заметила фотографию Барбары в мусорной корзине.
— Мне просто необходимо, чтобы сегодня со мной обращались как можно ласковей, — проговорил Оливер.
— Да, я понимаю.
— И будьте любезны с этого дня подавать мне пончик вместе с кофе.
— С начинкой или пустой?
— Не знаю, — признался он, поднимая голову и вглядываясь в ее понимающие глаза. — И не пытайтесь меня рассмешить.
После того, как секретарша вышла, позвонил Гарри Термонт. В душе Оливер надеялся, что это звонит Барбара с извинениями и объяснениями. Гарри был адвокатом и занимался разводами, но Оливер знал его только понаслышке. Коллеги и клиенты звали его между собой "Торпедоносец". Сердце Оливера опустилось.
— Она наняла меня, Роуз, — объявил Термонт. В его голосе сквозили елейные нотки.
— Надеюсь, вы не хуже любого другого, — угрюмо ответил Оливер. Его раздосадовало, что жена не теряла времени и уже заручилась юридической поддержкой. Он понимал, что ему придется сделать то же самое.
— Думаю, если вы будете вести себя разумно, мы закончим все довольно быстро.
— Но я не готов говорить об этом сейчас.
— Знаю. И мне очень жаль. Поверьте, я пытался отговорить ее. В нашей работе это — первый шаг. Нас этому учат на юридическом факультете. Боюсь, она непреклонна.
— Никакой надежды? — пробормотал он в трубку, тут же пожалев, что выказал тем самым свое волнение.
— Ни малейшей, — ответил Термонт.
"Мне все равно. Мне уже многие годы все безразлично", — заявила она ему. Оливер еще не мог поверить этим словам.
— Мне кажется, она еще изменит свое решение.
— Это уже решенный вопрос, — коротко бросил Термонт. — Вам лучше заняться прикрытием вашей задницы.
— Неужели все так плохо?
— Даже хуже.
— Не понимаю.
— Поймете.
— Когда?
Термонт не обратил внимания на его вопрос.
— Вам следует как можно быстрее подыскать себе адвоката, — это было предупреждение, произнесенное явно угрожающим тоном.
Оливер согласно кивнул в пустоту кабинета. Он прекрасно знал основное правило судебных процессов. Только самый последний дурак взялся бы сам вести свое дело. Тем более если оно касалось семейных отношений.
— Может быть, если страсти немного поутихнут… — с надеждой начал он. Термонт прищелкнул языком, и Оливеру показалось, что он услышал клацанье зубов хищника. Он повесил трубку и тупо уставился на стоявший перед ним телефон, гадая, сказала ли Барбара обо всем детям. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы дрожащие пальцы послушались и набрали домашний номер. Трубку взяла Энн.
— Она ушла на рынок.
— Да… — он мучительно подбирал слова. "Вы здесь ни при чем", — хотелось ему заверить девушку.
— Вы что-нибудь хотите передать ей, Оливер?
— Да, и очень многое, — ответил он. — Но в основном неприятное.
— Мне очень жаль.
Ей не потребовалось много времени, уверенно подумал он, для того, чтобы настроить девушку против меня. Детей, конечно, тоже. Но почему? Если бы он имел хотя бы отдаленное понятие о том, в чем его обвиняют. Может быть, тогда и смирился бы с таким наказанием.
Он попросил одного из своих коллег, который недавно развелся, посоветовать ему адвоката. Джим Ричардс ответил не задумываясь:
— Гарри Термонт.
— Это ее адвокат.
— Тогда тебе не повезло, — Джим покачал головой и грустно посмотрел на Оливера. — Советую забраться в какую-нибудь нору поглубже. Иначе он вывернет тебя наизнанку.
24
Чиппендейловская кровать, выполненная в стиле Томаса Чиппендейла (1718? —1779), английского краснодеревщика и художника по мебели.
25
См. примеч. к главе 15, с. 199. Геппельуайт, Джордж (ум. 1786), английский художник по мебели и краснодеревщик; благодаря изданию его фирмой в 1788 году серии гравюр, изображавшей различные фасоны мебели, геппельуайтской также стали называть стиль английской мебели, имевший распространение ок. 1780–1795 годов.