Что же должен чувствовать композитор, создавшей это?
В зале недостаточно светло — нельзя разглядеть лицо Вагнера. Но, смотрите, он тоже встал с места. Госпожа Козима дотронулась до его плеча…
— Заклинание огня! — шепнул сосед Вилли после сцены Брунгильды с Вотаном.
Несомненно, Вилли и сам догадался бы, что началось заклинание огня, ибо Вотан уже ударил копьем по скале. И в своем пылающем одеянии показался бог Логе, волшебник, некогда отнявший клад у нибелунгов. Но нельзя было сердиться на взволнованного соседа, которому не терпелось высказать свое впечатление, хотя бы назвав событие. Вилли и сам был взволнован. И, хотя зрелище растущего пламени было грандиозно, он, как и в прологе «Кольца», закрыл глаза, подчиняясь усыпляющему ритму.
… И вот уже нет никого между Валькирией, засыпающей на своем высоком ложе, и остальным миром…
Оркестр гудит и пылает. Сначала мелкие язычки пламени, — вспыхивают и вьются звуки (как в «Тангейзере» у Венерина грота). Потом — сплошная огненная стена, — весь оркестр. Голос Вотана раздается все тише, он за стеной. И вдруг сверкающая мелодия словно прорезывает пламя. Это мелодия пробуждения — тема Зигфрида, который еще придет.
5
Почти весь следующий день мюнхенский музыкант провел вне дома. Он уже начал осваиваться в Байрейте, завел некоторые знакомства, даже разыскал ресторанчик, где можно было сравнительно легко пообедать. Он проводил туда бледную от истощения англичанку, которая третий день питалась одним черным кофе.
Город понравился Вилли своей живописностью, правильной планировкой, красивыми зданиями и парками. Правда, это был слишком уж современный город: ничего средневекового, старинного, готического, как, например, в Нюрнберге. В парке, окружающем новый замок, среди нескольких бронзовых статуй Вилли увидал памятник Жан-Поль Рихтеру — писателю, который лет пятьдесят назад кружил головы молодежи. Шуман был от него без ума. А нынешние молодые им не интересуются. Если бы не надпись, Вилли так и не узнал бы, чей это памятник.
Ему стало грустно. Да, герои забываются, а если и остаются в памяти, то меняется представление о них. В сороковых годах Зигфрид был любимым героем юного поколения, а теперь, через тридцать пять лет, молодежь чуть ли не смеется над ним. Да и молодежь не та. Брат Вилли Рауша, офицер, не одобряет вагнеровского Зигфрида (он слыхал о нем краем уха).
— Доброта, доверчивость, буйная веселость. Ну, знаете ли, этот образ порядком устарел. Разве это воин? Солдат должен быть жесток. А этот меч, служащий для защиты слабых, это, извините, выдумка штатских. Война — естественное состояние человека. Пора это понять! И потом, что это за мысль — освободить мир от власти золота? Не проще ли его прикарманить? Кто же он, этот нынешний Зигфрид, коммунар? В Париже[165] их порядком проучили. Дайте мне этого Зигфрида — я научу его воевать!..
Рауш стыдился брата, мать и сестра боялись его. Щенок! Правда, таких молодчиков как будто еще немного, но в последнее время их становится все больше…
Синьор Личчио говорит:
— В детстве Вагнер прочитал сказку про мальчика, которого прозвали «неуязвимый», «роговой». Мальчик вырастает, сражается с великанами и чудовищами, но никак не может узнать страх. И он просит научить его страху.
— Это и был Зигфрид?
— Да. Через много лет Вагнер вернулся к нему. Но он не довольствуется мифами, а хочет найти всему современное объяснение. Вот он и спрашивает себя: отчего же Зигфрид не знает страха?
— Разве смелость не природное свойство?
— Допустим. Но она может и изменить. Как бы то ни было, Вагнер находит две причины неустрашимости Зигфрида. Первая — он великодушен и добр. Таким людям не изменяет храбрость. А во-вторых, он не знает корысти. Ему неведома жажда золота!
— Такое толкование благородно, — заметил Вилли.
— О, в музыке Вагнер всегда благороден! — сказал Личчио.
Вот уже второй раз он отзывался о Вагнере так странно.
6
Прошла половина байрейтских торжеств. В третьей опере «Кольца» мы впервые встречаем Зигфрида — героя, не знающего страха. Опера так и называется: «Зигфрид».