Услышав это впервые, я возмутилась: «Что за ерунда? Какой жестокий мир рисует Майя – в нем ни у кого нет своего места! Что это за кучка одиноких и несчастных людей? Вряд ли Майя понимает важность причастности – врожденной человеческой потребности чувствовать себя частью чего-то большего».
Двадцать лет я злилась на Майю. Всякий раз, когда эта цитата попадалась мне на глаза, я чувствовала прилив ярости: «Зачем она так говорит? Это же неправда. Причастность – естественная человеческая потребность. Как можно жить, ни к кому и ни к чему не привязываясь?»
Мой гнев не угасал по двум причинам. Во-первых, Майя Энджелоу стала мне настолько близка, что я с трудом выносила разногласия в чем-то настолько принципиальном. А во-вторых, я всю жизнь отчаянно старалась вписаться и очень страдала, если ничего не получалось. Мне претила мысль о том, что свобода – это отсутствие причастности, ведь я постоянно чувствовала себя неприкаянной, и никакой свободы это чувство мне не приносило.
Поиски причастности начались с раннего детства: мне постоянно казалось, что я нахожусь не на своем месте. В 1969 году я пошла в детский сад в Новом Орлеане. Этот изумительный город в то время был буквально поражен расизмом (сегрегация в школах была отменена как раз в 1969-м). Я не очень понимала, что происходит, но видела яростный протест моей матери: она часто высказывалась публично и даже написала в местную газету Times-Picayune, обличая то, что сейчас мы назвали бы расовой дискриминацией. Я видела ее увлеченную борьбу, но не вникала. В то время мама была для меня лишь желанной гостьей в детской да замечательной портнихой: помню, как она сшила себе, мне и моей кукле Барби одинаковые ярко-желтые платья в клеточку.
Переезд из Техаса в Новый Орлеан дался мне непросто. Я ужасно скучала по бабушке и надеялась завести новых друзей в школе и в нашем многоквартирном доме. Но это оказалось совсем непросто. Все крутилось вокруг пофамильного списка учеников – от учета посещений уроков до выбора гостей на день рождения! Однажды мама моей одноклассницы помахала этим списком перед носом моей мамы: «Смотри-ка, всех черных девочек в классе зовут Кассандра!»
«Хм, – подумала мама. – Может быть, поэтому белые одноклассницы не зовут Кассандр на дни рождения…» Дело в том, что наше с мамой первое имя – Кассандра, хотя обычно нас знают по вторым именам. И в списке учеников я значилась как Кассандра Брене Браун.
В детстве меня не звали на некоторые дни рождения по той же причине, по которой недавно группа афроамериканских студенток в конце семестра подарила мне открытку с подписью: «Ладно, мы поняли, вы и правда Брене Браун». Они записались на мой курс о правах женщин – и чуть не упали со стульев, увидев меня у доски. Кто-то в зале спросил: «Неужели вы Кассандра Брене Браун?» Вообще-то да. Как-то раз в Сан-Антонио я пришла на собеседование – хотела устроиться секретарем по совместительству в частную клинику. Меня снова поприветствовали словами:
«Надо же, вы – Брене Браун! Какой приятный сюрприз!» Конечно же, я развернулась и ушла, не дождавшись начала встречи. Меня тепло принимали афроамериканские семьи школьных друзей, но было заметно, как непривычно им видеть в гостях белого человека. Для кого-то я была первой белой, вошедшей в дом. Это сложно осмыслить, когда тебе четыре и ты пришла к другу, чтобы поиграть и съесть кусок именинного пирога. Кажется, что чувствовать себя своей в детском саду легко, но уже тогда я оказалась чужой среди своих.
Через год мы переехали в Гарден Дистрикт – другой район Нового Орлеана. Оттуда отцу было ближе ездить на работу в университет. Меня перевели в католическую школу, в которой я оказалась единственной некатоличкой. Я снова не вписывалась! Год или два я терпела насмешки, меня часто одергивали, со мной не хотели играть. Как-то раз меня вызвали к директору. Я подумала, что меня ожидает сам Господь Бог! Но это был всего лишь священник. Он протянул мне отпечатанную вручную копию никейского Символа веры[3]. С его помощью я прочитала всю молитву вслух, строчку за строчкой. После этого он отпустил меня, написав родителям записку: «Теперь Брене – католичка». Следующе несколько лет в Новом Орлеане прошли безоблачно: я ко всему привыкла и даже стала наслаждаться жизнью – ведь у меня появилась самая лучшая на свете подруга Элеонор!
А потом наша семья снова переехала.
В четвертом классе – в Хьюстон. В шестом – в Вашингтон. В восьмом – обратно в Хьюстон. Подростку и так живется непросто, а мне снова и снова приходилось быть новенькой в классе.
3
Никейский Символ веры – молитва, в которой содержатся все основные положения и догматы католической церкви.