Через неделю я перебрался в отдельную комнату. Однако за эти семь дней успел немало узнать о Шанкаре. Например, убедился, что мальчик не попусту лопочет языком, а говорит осмысленно, то есть понимает каждое свое слово, только нам объяснить не может. И что больше всего моему соседу нравится чечевица с чапатти, а вот капусту и баклажаны он просто на дух не переносит. Да, и еще — мальчика не занимали никакие игрушки. Зато он чудесно умел рисовать. Шанкар мог изобразить по памяти кого угодно, причем с удивительной точностью. А по ночам он, как и я, видел сны о матери. Раза два меня будили его крики: «Мама! Мамочка!» Как ни крути, получалось одно: в глубинах рассудка моего товарища таилась способность произносить нечто большее, чем набор непонятных звуков.
И все-таки жизнь рядом с ним повлияла на мою психику. Помню, однажды мне приснилась высокая молодая дама в белоснежном сари с маленьким ребенком на руках. Ветер сердито выл и закрывал ее лицо прядями иссиня-черных волос. Младенец нежно смотрел ей в глаза и лепетал: «Мама… Мама…» Женщина открыла рот, собираясь ответить, но с ее губ сорвалось лишь: «Ч Щкфч Пифпи, Шзрсо». Сын завизжал и рванулся прочь. Проснувшись, я первым делом проверил, могу ли нормально разговаривать.
Так прошел целый год в Агре. Чего я только не выяснил о Тадж-Махале! Изучил подробности личной жизни Мумтаз — хотя бы то, что четырнадцатого ребенка, при родах которого скончалась императрица, звали Гаухарар. Затвердил назубок бюджет строительства Таджа: государственная казна поставила четыреста шестьдесят шесть килограммов и пятьсот пятьдесят граммов чистого золота, что потянуло по тем временам на шесть лакхов, а полная стоимость сооружения составила сорок один миллион восемьсот сорок восемь тысяч восемьсот двадцать шесть рупий, семь анн[97] и шесть паев.[98] Исследовал разные мнения по поводу того, кто же на самом деле возвел чудо света, и ложные притязания итальянского ювелира Джеронимо Веронео. Услышал миф о втором Тадж-Махале и таинственные слухи о третьей могиле, спрятанной в подземных чертогах. Мог подолгу рассуждать об искусстве pietra dura,[99] использованном в растительных узорах на стенах усыпальницы, и об особенностях сада, устроенного в персидском стиле. Мой беглый английский мгновенно дал возможность хорошего старта. Иностранцы валили ко мне толпами; довольно скоро слава о гиде Раджу разнеслась повсюду. Впрочем, это не значило, что я действительно в чем-то стал разбираться. Ни в коем разе. У меня была информация, но не знания. Экскурсовод Раджу почти не отличался от попугая, который прилежно повторяет чужие речи, не понимая ни слова.
Со временем я научился говорить японским туристам: «Коничива», русским — «Дазведанья», «Мучос грациас» — щедрым испанским толстосумам и «Хауди!» американским лохам. К огромному сожалению, мне так и не встретилось ни единого австралийца, которого можно было бы хлопнуть по спине и сказать: «Здорово, братан! Ща, вооще, такое услышишь про эту понтовую усыпальницу — мама не горюй!»
А главное: в карман потекли денежки. Не то чтобы настоящее богатство, однако хватало заплатить за квартиру, время от времени угоститься в «Макдоналдсе» или отведать пиццы и даже отложить кое-что на черный день. Хотя, пожалуй, для того, кто большую часть своих лет провел под открытым небом, затянутым тучами, «черный день» — понятие растяжимое. И потом я столько уже невзгод натерпелся и так часто вздрагивал, заметив на дороге джип с красной мигалкой: не меня ли хотят забрать за убийство Шантарама, безвестного налетчика или даже Неелимы, — что не видел смысла строить далеко идущие планы. Деньги, как и сама жизнь, представлялись мне скоропортящимся продуктом. Легко достались — легко расстались. Стоит ли удивляться, что скоро я прославился среди соседей как «добрая душа».
99
«Пиетра дура», или «твердые камни» — техника, при которой разноцветные пластинки мрамора и самоцветов подгоняются друг к другу так плотно, что узоры и картины кажутся нарисованными.