Воспитанный в Англии, стране гордого феодального дворянства, считавшего свою генеалогию на многие сотни лет и ценившего как в людях, так и в лошадях “породу”, Воронцов перенес эти взгляды и в Россию. Несмотря на свою известную “демократичность” в отношениях к людям, он очень ценил “породу” и щепетильно относился к вопросу о древности своего рода. Известны пререкания покойного Воронцова с князем Петром Долгоруковым, издателем “Российской родословной книги”, завершившиеся громким процессом (во Франции, в начале шестидесятых годов), веденным уже сыном покойного фельдмаршала. Мы не будем говорить об этом процессе, но укажем только на то, что Долгоруков в издаваемой книге не хотел произвести рода нынешних Воронцовых от рода бояр Воронцовых, известных еще в начале XVI столетия, между тем как у фельдмаршала были несомненные документы, доказывавшие тождество обоих родов. Видно, что этот вопрос причинял старому и больному князю большие нравственные огорчения.
Когда вообще возникают подобные притязания, то невольно вспоминается дидактическое изречение из одной старой книги, что “люди, основывающие свои права на уважении, на заслугах предков, похожи на картофельное растение: полезнейшая часть его – в земле”. Фельдмаршал, разумеется, имел право считать себя принадлежащим к “благородным” представителям людской расы, но он не нуждался в заслугах предков и мог бы сказать про себя, наподобие наполеоновского маршала герцога Данцигского, вышедшего из простого звания: “я сам – предок!”
На эту же черту известной “родовой” гордости указывает и тот факт, что, получив титул князя на Кавказе вместе с другими знаками уважения и благодарности Николая I, Воронцов говорил: “Я был прежде старый граф, а теперь стал молодым князем”.
Характеризуя взгляды и свойства Воронцова, не забудем того, что он из Одессы в 1840 году просил о переводе декабриста князя Сергея Волконского из Сибири на Кавказ, но Бенкендорф отказался докладывать государю эту просьбу ввиду того, что Волконский был “одним из главных виновников”. К бывшему в Одессе декабристу Лореру граф тоже симпатично относился, – а все это указывает на несомненную “порядочность” и доброе сердце Воронцова.
Нужно указать еще на одну черту графа, составляющую, так сказать, частную особенность его общей любви к знанию и науке: он, по примеру своих родичей, собирал ценные исторические материалы и манускрипты, занимаясь изучением их на досуге от своих многочисленных занятий. Эти богатства, накопленные, правда, еще графами Михаилом Илларионовичем, Александром и Семеном Романовичами, и дали тот материал, который князь Семен Михайлович (единственный сын Михаила Семеновича) издал в виде неоцененного “Воронцовского архива”. Можно думать, что не только в собраниях русских нет такого огромного количества ценных исторических документов, но даже и за границею немного найдется подобного. Помимо бумаг, относящихся, собственно, до деятельности Воронцовых и их русских и иностранных современников, в собрании Михаила Семеновича были вообще материалы, драгоценные в историко-археологическом отношении, например “псковская судная грамота”, “письма царевича Алексея Петровича” и др. И когда в 1854 году Одессу бомбардировали англо-французские корабли, Воронцов, не жалея своих одесских богатств, просил только припрятать дорогие манускрипты куда-нибудь подальше во избежание опасности от пожара.
Частым и дорогим гостем у Воронцова в Одессе сначала бывал и Пушкин – веселый молодой поэт, любивший подурачиться, покутить и поухаживать. Это был еще свежий душою Пушкин, – не тот, каким мы его видим впоследствии в Петербурге, где ему теснил широкие плечи камер-юнкерский мундир и где светлые часы вдохновения омрачала пошлая клевета. Но к своей живости, к своим гениальным способностям Пушкин и в Одессе присоединял уже чрезмерное самолюбие и никому не давал спуска, будь это даже сам Воронцов. Эта черта – благородно стоять за права своей личности, вследствие горячности Пушкина, переходила иногда границы. Говоря здесь о столкновении поэта с графом, обратим, кстати, внимание на то, как в то время глубоко проникала в общество идея о кастовых различиях. Пушкин, даже сам гениальный Пушкин не мог отделаться от нее: к правам своим на уважение, как поэта, – звание, разумеется, более почетное в глазах истинно просвещенных людей, нежели счастие быть потомком даже королей, – он примешивает идеи о своем потомственном дворянстве; а как известно, название “сочинителя” Пушкин совсем не выносил. Известны письма поэта после ссоры с Воронцовым. В одном из них он, характеризуя графа жесткими и во многом несправедливыми словами, говорит: “Он видит во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думал о себе что-то другое...” Гордые слова, в которых уже сквозит сознание грядущей славы. Не менее благородно звучит и следующее место из другого письма: “Воронцов воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою, а тот является с требованием на уважение...” Но является уже не только как поэт, но как поэт-дворянин, генеалогию которого можно считать не менее как в 600 лет.
Начало истории разрыва Пушкина с Воронцовым, где были оба не правы и оба, кажется, впоследствии раскаялись, положил наш знаменитый поэт. Он написал несколько эпиграмм на дам и гостей, принятых у графа. Весьма возможно, что в ссоре, как осложнение, явилось и то обстоятельство, что Пушкин не стеснялся говорить любезности молодой и красивой графине, писал ей стихи и вообще, как говорится на светском языке, “ухаживал” за нею. Некоторые даже полагают, что со стороны Пушкина могло быть и глубокое чувство. И действительно, на такое утверждение могли бы дать право прекрасные и прочувствованные стихи, связанные с именем графини, как “Ангел” и “Талисман”, а также и то обстоятельство, что Пушкин был всегда в восторженном, нервном состоянии по получении писем из Одессы в своем Михайловском. А такое отношение поэта к жене Воронцова могло вызвать особенно холодное отношение со стороны последнего. Как бы то ни было, но обидчивый Пушкин в ответ на холодность графа разразился убийственными эпиграммами, хотя потом и уверял, что известное:
он просто импровизировал, а его приятели записали и разболтали. К другой же эпиграмме подал повод неосторожным выражением сам Воронцов. Когда было получено известие о казни Риэго, Михаил Семенович сказал Александру I: “Quelle heureuse nouvelle, sire!”[8]
Подлило масла в огонь назначение Пушкина в командировку для борьбы с саранчою. Это поручение, сочтенное за месть, окончательно взбесило поэта: он написал дерзкое письмо, вместе с знаменитым донесением о саранче, и вскоре затем последовало его удаление в Псковскую губернию в село Михайловское, – удаление, шедшее вразрез с желаниями поэта, но, тем не менее, давшее бесценные перлы русской литературе в период жизни на родном пепелище. Трудно, конечно, оправдать в этом деле и Воронцова. Величие человека больше всего было бы видно в том, если бы он, ради удовлетворения личной обиды, не воспользовался своею громадною властью. Но когда читаешь письмо Воронцова к Нессельроде, составленное в простых и убедительных выражениях о неудобствах пребывания Пушкина в Одессе для самого поэта, которого и образ жизни, и окружающие льстецы портят, то невольно хочется верить, что не одно негодование Воронцова было причиною удаления из Одессы Пушкина, но помогла и его прежняя репутация, а также и несомненная решительность тогдашнего центрального начальства, часто делавшего из “мухи слона”.