– Это, скажу я вам, обед-за-час-и-ни-секундой-больше. Включая десерт, – пояснила Марго.
– А я, – вклинился Макс, – скажу вам, что хорошее вино способно спасти любое варево, включая и то, которое ты настряпала за час и есть которое не станут даже еноты.
– Скажи спасибо, что есть кому готовить для твоих гнилых десен.
– Скажи спасибо, что есть кому поглощать то, что перед гостями приходится именовать «обедом».
Клара рассмеялась первой, потом Марго с Максом, потом я.
Обычная семейная перепалка, догадался я.
Я сижу там, где обычно сидит Инки, подумал я.
Суп, хлеб, сливки, вино, которое постоянно подливали, – все было изумительным; вскоре нас ознакомили с последним злосчастьем Макса. Колени. В молодости он участвовал в археологических раскопках и теперь, ближе к девяноста, расплачивается за свои безрассудства под Экбатаной.
– Большинство моих ровесников лишились разума. Мой – как новенький. А вот тело сдает.
– А вы откуда знаете, дедуля, что у вас разум как новенький? – осведомилась Клара.
– Рассказать откуда?
– Извольте.
– Предупреждаю, история будет неприличная, уж я его знаю, – вмешалась Марго.
– Так вот, этак месяц назад из-за этих чертовых коленок – кстати, мне их в ближайшее время заменят, так что ты с ними видишься в последний раз – меня отправили на МРТ. Спросили, разумеется, дать ли мне наркоз и страдаю ли я клаустрофобией. Я рассмеялся им в лицо. Я всю Вторую мировую прошел, не глотая даже аспирин, – а теперь мне нужен наркоз, чтобы влезть в ящик с дыркой? Ну уж нет. Залез. И как только залез, вдруг понял, что именно так и выглядит смерть. А машина начала так загробно трястись и гудеть, что захотелось попросить наркоз. Беда в том, что двигаться было нельзя: двинешься – и процедуру отменят. Решил я взять себя в руки и потерпеть. Вот только сердце колотилось, как бешеное, и я ни о чем не мог думать, кроме шума, который теперь сильнее прежнего напоминает мне адский стук мертвой статуи в «Дон Жуане»: бам, бам, бам! Попытался думать про Дона, но думалось только про ад. Все, смерть. Нужно подумать о чем-нибудь тихом, умиротворяющем. Ни одного тихого умиротворяющего образа. Тут меня спасла память: я решил пересчитать и вспомнить по именам всех женщин, с которыми спал, год за годом, включая и тех, от которых в постели было настолько мало радости, что возникал вопрос, стоило ли раздвигать Красное море, если у них за душой ни крупинки манны, да и моя манна им ни к чему. Это не говоря уж о тех, которые отказывались раздеваться или соглашались сделать это, но уж всяко не то, или у которых были перебои в моторе, так что в финале – пусть вы в одной постели и даже успели уснуть – пойди пойми, одолели ли вы вершину. В общем, принялся я их считать, и общий итог получился…
– Тысяча три! – воскликнула Клара, вспомнив число любовниц Дон Жуана в Испании.
Мы дружно зааплодировали.
– Или девяносто одна? – спросила Клара: число любовниц Дона в Турции.
– Шестьсот сорок, – прибавила Марго, имея в виду Италию.
– Двести тридцать одна и ни женщиной больше! – возгласил Макс: столько их было в Германии.
– «Madamina…» – начал было я на низких нотах и постепенно съехал в комически-серьезное ворчание – так Лепорелло перечисляет возлюбленных Дона Жуана по всему миру.
Не в моем духе говорить, а уж тем более петь шутки в компании малознакомых людей, и я удивился, что Клара смеется громче всех, и удивился еще сильнее, когда она подхватила мою идею, которая и идеей-то не была, напела первые такты арии, а потом, собственно, спела и всю арию, этим своим голосом, который снова явился без предупреждения и разил даже сильнее, чем тот, который я слышал на вечеринке или у музыкального автомата, потому что на сей раз он будто бы гладил меня по затылку полной ладонью – раз, другой, каждый слог – ласка. «Madamina, il catologo è questo, delle belle che amò il padron mio…»[25] Еще несколько куплетов – и голос ее потряс и растрогал меня настолько, что в попытке сохранить спокойствие я внезапно обнаружил, что обвил ее рукой, а потом, прижавшись к ее спине головою, притянул ее к себе. Она, похоже, не возражала, ибо – что еще удивительнее – придержала мою руку у себя на талии и, повернувшись, поцеловала меня в шею, позволила моей руке остаться, так же как и прошлой ночью, будто рука была частью поцелуя.
Поцелуй разбередил меня даже сильнее, чем пение. Пришлось умолкнуть, уткнуться в суп, сделать вид, что третье вино гораздо вкуснее двух предыдущих. Я был слишком смятен, чтобы говорить. Мне удалось прикоснуться к ее свитеру, мягкостью своей он отменял все колючие нотки в ее речи, лице, теле.
25
Госпожа, вот список всех красавиц, которых любил мой господин (