– Что это? – спросила она, когда мы подошли проверить, что все готово.
– Ein Geschenk.
– Für mich?
– Für dich.
– Warum?[33]
Я посмотрел на нее и не удержался:
– Потому что.
Она забрала нераспакованный диск на кухню. Я снова пошел следом, стоял и смотрел, как Светонио сливает пасту, раскладывает по двум глубоким тарелкам. Соус, сыр и то, что она назвала «и-чуточку-перчика», подражая официантам в ресторанах. Светонио выложил обжаренную курятину на блюдо, накрыл его другим, вынул овощи, и через несколько секунд мы уже сидели друг напротив друга. Кто-то даже умудрился принести нам большую миску салата.
– И что это такое?
– Мое любимое музыкальное произведение.
Да, но что означает «Это я»?
– Мои настроения, мысли, надежды, все, чем я был прежде, чем услышал эту музыку, и все, чем стал после, – все это здесь. Только в лучшем варианте. Наверное, мне хочется, чтобы ты видела меня именно таким.
Мы выпили вина.
– А почему ты хочешь, чтобы у меня это было?
– Не могу объяснить.
– Не можешь или не хочешь?
– Этого я тоже не могу объяснить.
– Отлично продвигаемся, Князь. Давай тогда задам другой вопрос.
Вдруг я почувствовал себя уязвимым, обнаженным, пойманным врасплох.
– Зачем дарить это мне?
– Потому что я сделал подарки на Рождество почти всем, кого знаю, кроме тебя.
– Это подлинная причина?
– Нет, не подлинная.
– Князь Оскар! – В голосе звучал деланый упрек.
– Клара Бруншвикг, тебе одинаково сложно и солгать, и сказать правду. Ты все заводишь в какой-то сложный лабиринт.
– Каким образом?
– То, что важно, мы с тобой произносим так, будто это неважно. Уходим в сторону по касательной, чтобы не застревать на тех вещах, которые действительно имеют значение. Но потом то, что имеет значение, возвращается снова, и мы вновь отправляемся в обход и по касательной.
Она смотрела на меня в упор. Молча.
– А что имеет значение?
Мог бы заранее догадаться.
– Ты действительно сама не знаешь?
– Под тобой лед, часом, не треснет?
Я покачал головой, давая понять, что нет. Но я действительно был на тонком льду, отрицать это бессмысленно.
– Сбил в кровь я ноги, и язык мой нем.
– Скажи, бога ради, и давай есть.
– Ну как бы это сказать? Вдруг это стало как-то непросто…
– Почему? – В голосе сквозила нежность, без всякого нетерпения.
– Отчасти потому, что я отродясь не был знаком с таким человеком, как ты. Отродясь не хотел никому открывать душу, как хочу открыть ее тебе. Мне хочется быть с тобой совершенно искренним, но при этом я, сам того не желая, в твоем обществе только и делаю, что виляю и выдумываю. И все же ты – как сестра-двойняшка, которой у меня никогда не было. Поэтому и такой подарок. Остальное – всякая Вишнукришну Виндалутина, не буду тебя утомлять.
– Нет, про виндалутину я тоже хочу послушать.
– Не за макаронами.
– Если хочешь, поужинаем в индийском ресторане.
– Так ты вечером свободна?
– А ты?
Я увидел, как она прислонилась правым боком к окну эркера. Я прислонился левым. Все было как и вчера, только еще лучше. Молчание меня не смущало. Оно воскрешало в памяти те минуты, когда мы вместе слушали Генделя и долго-долго глядели друг на друга в упор. Она подперла подбородок кулаком и, посмотрев на меня, попросила:
– Ну, давай дальше про виндалутину.
Я ощутил, как плечи сгорбились снова. Мне делалось сильно не по себе – будто я что-то скрываю, но сам понятия не имею что. Я даже не решался посмотреть ей в глаза. Мне швырнули в лицо нестыковку между нашими фразами, между ее откровенностью и моей скованностью. Почему я сам понимаю, что постоянно лукавлю в ее обществе, при том что до смерти хочу ничего от нее не скрывать?
– Касательно Бетховена-Виндалу, – начал я, как будто именно это и пытался сказать с тех самых пор, как она открыла мой подарок, – возможно, мне просто очень хотелось, чтобы кто-то сказал за меня…
– Сказал что?
– Клара, о чем бы мы ни заговорили, от судов до Баха и Ромера, от околичностей до strudel gâteau, мы всякий раз приходим в одну и ту же точку, как будто заранее предрешено, чтобы все, что есть между нами, постоянно принюхивалось, скреблось, колотилось в одну и ту же дверь, причем эта дверь по нашему решению – по твоему решению – заперта. Верно?
– Придет моя очередь – отвечу.
– Бетховен – мой способ миновать эту дверь. Или, возможно, мне стоит поучиться у персонажей Ромера, ведь их разбирают до неприличия острые чувства, когда они с глазу на глаз поговорят о вещах, которые у большинства людей, недавно познакомившихся, вызовут смущение, и они предпочтут обойти их стороной.