Одни в подобной ситуации равнодушно пускают все на самотек, другие хоть и раздражаются, но затем привыкают; Якоб же слишком долго жил под влиянием близкого ему человека, чтобы мог теперь мириться с таким положением.
«Имей в виду, братец, неопределенность в течение долгого времени — хуже зубной боли», — вспоминал он не раз слова своего старшего брата Александра.
«Вот он бы быстро справился с таким двусмысленным положением, — подумал про себя Якоб. — Он бы поднялся во весь рост из-за дощатого стола в своем строительном бараке, уперся бы волосатыми руками в его край и со свойственной ему прямотой заявил: «Итак, братцы, кажется, что у нас что-то не то происходит. Давайте-ка сядем все вместе да поговорим начистоту!» И никто не стал бы отговариваться или зевать при этом, ни один арматурщик, опалубщик или бетонщик. А если бы среди них и нашелся такой, как Бергеман, то и рта не посмел бы раскрыть. Они говорили бы до тех пор, пока все не выговорились. Следовательно, мне необходимо провести беседу с ребятами, так как само по себе дело не уладится». Однако планам унтер-офицера не суждено было осуществиться. Такой разговор во многом зависел от правильного выбора момента, а Якобу выбрать такой момент не удалось.
Тогда они еще не давали злополучного объявления в журнал и, следовательно, не получали девичьих писем, которые Бергеман выбрал объектом для своих насмешек. Зато тогда ефрейтор регулярно получал из дому посылки с венгерской салями, шоколадом и сигаретами. Мать присылала ему эти лакомства раз в две недели.
Вступительное слово Якоба, с которым он обратился к ребятам в свободное время, продолжалось ровно столько времени, сколько ефрейтору понадобилось для того, чтобы разложить полученные им яства на столе. И как только унтер-офицер, не ожидавший ничего хорошего, закончил свое вступление словами: «Вот об этом я и хотел с вами поговорить», Бергеман с аппетитом откусил от салями здоровый кусок.
— Что тебе от нас нужно? — спросил он с набитым ртом. — Ты все время твердишь о сколачивании коллектива. — И, повернувшись к остальным двум товарищам, размахивая салями, словно маршальским жезлом, задиристо спросил: — Коллектив мы с вами, товарищи, или нет?
— Коллектив! — заорал Петцинг, не сводя глаз с салями. — Долго ты еще собираешься нас дразнить?
— Ну и обжора же ты! — заметил Бергеман. — В прошлый раз один все мои сардины слопал!
Однако он все же достал из своего ящика столовый нож, тот самый, который спустя несколько недель будет верно служить ему для вскрытия писем от девушек, и отрезал от откусанного конца колбасы кусок длиною с палец. Другой кусок он передал через Петцинга Штриглеру. Тот взял его и не сказал ни слова.
— И вообще, — продолжал Бергеман, обращаясь к Якобу, — почему ты, собственно, говоришь нам «вы»? До тебя в нашей комнате никто не говорил друг другу «вы», как, впрочем, и до армии, когда мы все вместе работали. К нам в транспортную бригаду прислали на время одного студента, который изучал искусствоведение. Видать, от учебы-то он слегка и свихнулся. Натворил он у нас делов: то комнатную пальму во время уборки сломает, то разобьет старинное зеркало. А однажды он даже нечаянно вылил в унитаз воду из аквариума, разумеется, вместе с рыбками. Ну и шуму было, скажу я вам, из-за исчезнувших ценных рыбок! И все это называлось «проходить практику на производстве по «биттерфельдскому методу»[1]. Кое-что в этом определении соответствовало истине, а именно то, что его пребывание у нас вышло нам боком: сократились премиальные, меньше стало «левой» работы. Зато говорить этот тип был мастер, своей ученостью он доводил нас буквально до одури! Реализм, символизм, формализм. Одни только «измы», и все этак свысока! И все на «вы». Не знаю, сколько времени он мучил бы нас, если бы мы однажды не сбросили, символически конечно, реалистический комод (резьба по дереву, произведение искусства, восемнадцатый век) на его ногу. С того момента он вдруг стал нормальным человеком. С ним можно было даже ладить, и обращаться ко всем он стал на «ты».
Петцинг прыснул со смеху, на тонких губах Штриглера промелькнула довольно сдержанная улыбка, и лишь Якоб хранил тягостное молчание.
1
Распространенная в шестидесятых годах в ГДР практика, когда деятели литературы и искусства направлялись на определенное время на предприятия и в кооперативы с целью ознакомления с жизнью трудовых коллективов и создания актуальных произведений искусства. —