Генерал Врангель, по приезде, в Тифлис, посетил меня и, так же как и князь Александр Иванович, благодарил меня за сына и сказал: «если бы не он, я бы не решился на переход через Койсу, и очень вероятно, что Шамиль до сих пор сидел бы в горах и война бы продолжалась».
Также рассказывал мне полковник Л. Л. Тергукасов[118], что при начале атаки Гуниба, последнего убежища Шамиля, когда войска расположились к ночи у подошвы горы, то Тергукасов, высмотрев большую промоину в скалистом поясе горы, на рассвете устранился к ней и с помощью веревок и лестниц взошел на первую площадь прежде всех других, как это известно; и что мой сын все время был с ним и первый вступил на вершину Гуниба, вместе с штурмовою колонною. В знак памяти о Гунибе, князь Барятинский подарил Ростиславу один из значков, взятых у Шамиля, находящийся поныне у нас в доме. К зиме князь дал ему работу, писать историю Кавказской войны.
Десятого ноября наместник выехал в Петербург, а 21-го получено сведение о пожаловании его в фельдмаршалы.
Спокойнее сравнительно с прежними годами, освободясь от многих сложных служебных забот, я встретил 1860-й год. Необременительные занятия по Совету и по крестьянскому делу Ставропольской губернии продолжались своим чередом и по временам доставляли довольно длительные работы.
В начале года наделало много шума убийство командира Эриванского гренадерского полка в Манглисе, полковника Фохта, офицером того же полка Макеевым. По-видимому, это случилось вследствие столь часто у нас бывавшего безразборчивого выбора полковых командиров. Со времени моего пребывания в Закавказья, это был уж второй случай: в первый раз, на Белом Ключе, капитан Правиков заколол кинжалом полкового командира Козачковского.
19-го января я был обрадован известием о производстве сына моего в полковники. Для этого, как потом сделалось известным, Барятинский должен был выдержать сильную борьбу, потому что сын мой недавно получил две награды, но князь находил их недостаточными и вытребовал третью. 20-го февраля князь возвратился в Тифлис. Я нашел в нем то же ласковое внимание к себе, с которым он постоянно относился ко мне.
В марте у нас в семье случилось грустное обстоятельство, сильно расстроившее нас всех. У жены моей повторился припадок паралича, хотя, слава Богу, кратковременный, незаметный (она и не почувствовала его), но лишивший ее на несколько часов употребления языка; к вечеру этого же дня все прошло. На другое утро она свободно говорила, однако слабость увеличилась, и силы не возвращались более. Несмотря на это, она не покидала своих занятий, продолжала сидеть в кресле у своего рабочего стола, рисовала левой рукой цветы, переплетала книги, работала, читала, сколько позволяла слабость глаз. Ей всякий день громко читала старшая дочь, — а иногда, в свободные часы, и сын, — интересные для нее статьи. В тот день, когда она лишилась языка, мы все были ужасно огорчены, не зная, что это может так скоро пройти, и из всех нас она одна оставалась спокойна, как бы равнодушна к своей болезни. Мы старались не выказывать пред ней своей тревоги, но, видя детей и внуков огорченными, с заплаканными глазами, она, сидя в кресле пред столом, взяла лоскуток бумаги, карандаш, написала несколько слов и подала им. На бумажке было написано: «я никогда не была болтуньей, не большая беда, что я не могу говорить, мне это не трудно и не огорчает меня; пожалуйста не огорчайтесь и вы». В таком положении постоянных страданий, вовремя такого жестокого болезненного припадка, я не знаю, мог ли бы кто другой даже помыслить о подобных словах. Она не думала о себе, а только думала и заботилась о других всю жизнь свою.
Между тем наступил великий пост. На страстной неделе я говел. В страстную субботу по обыкновению поехал я к заутрене в Сионский собор, а оттуда с поздравлением и на разговение к наместнику, где застал толпу в мундирах, явившихся с той же целью. Неожиданно произошел маленький курьёзный случай. Когда князь Александр Иванович, приняв поздравления с праздником, хотел разговеться и, приблизившись к столу, уставленному пасхальными яствами, пригласил всех приступить и заняться тем же, — оказалось, что на столе нет вилок: прислуга забыла положить вилки. Князь рассердился не на шутку. Сделав строгое замечание кому следовало за небрежность, он обратился ко всем нам и объявил совершенно серьезно и с полным убеждением: «Видите, какие у меня порядки! Что мне с этим делать? Мне больше ничего не остается, как нанять себе маленькую квартирку у какой-нибудь бедной вдовы, чтобы она вела мое хозяйство, смотрела за вещами, держала все в порядке, клала на стол вилки и все, что надобно. Больше мне нечего делать. И об этом давно думаю — и так и сделаю!» Это решение князя всех очень позабавило, общее мнение осталось в уверенности, что хотя без вилок иногда и трудно обойтись, но едва ли какой-нибудь бедной вдове дождаться к себе в нахлебники такого важного квартиранта.