Весною этого года меня несколько раз посетил приезжавший в Тифлис известный профессор Московского университета Погодин. Я с удовольствием слушал его занимательные речи. Умный, ученый человек; хотя Петербургские журналисты иногда и подсмеиваются над ним, но не признать в нем замечательных литературных достоинств не могут.
Лето мы проводили в Коджорах, как ближайшем прохладном месте, главнейшие для жены моей, так как далекий переезд был бы для нее слишком утомителен. Старшая дочь моя Катя (Витте), постоянно грустившая о печальном состоянии матери, решилась, чтобы несколько развлечься, сделать небольшое путешествие, полагаясь на уверения докторов, что близкой опасности в болезни матери не предстоит и даже обнадеживавших на некоторое поправление ее здоровья. Сама мать убеждала ее к тому. Дочь поехала с маленьким сыном Борисом и племянницей Верой — снова гостившей у нас — в Поти, откуда на пароходе в Константинополь, Одессу и Киев. Она бедная не предчувствовала, что уже более на этом свете не увидит мать свою.
Двенадцатого августа, в четвертом часу утра, доброй, незабвенной жены моей не стало. Дня за два до кончины, она часто дремала в кресле, и вечером, накануне смерти, последние ее слова ко мне были: «Не доживу я с тобою, мой друг, до дня нашей золотой свадьбы». До этого дня оставалось полтора года. В три часа утра она разговаривала с дочерью Надеждой, не отлучавшейся от нее; обрадовала и удивила ее оживлением своего разговора, свежестью и ясностью памяти и мысли своей. Вскоре спустя, дочь снова заговорила с нею, — она не отвечала, хотя спокойно дышала. — казалось, спала. Боясь, не сделалось ли с нею дурно, не получив ответа на вторичный, громкий вопрос, дочь приподняла ее на постели, — мать ее тихо склонила голову на грудь, и без вздоха, без стона дыхание ее мгновенно прекратилось.
Мне сказали об этом утром, когда, встав, я собирался идти пить с ней кофе, как в продолжение всей нашей жизни. Я поспешил к ней в комнату. Она совершенно преобразилась! Все признаки скорби, страданий, болезненных ощущений на лице ее бесследно исчезли; оно выражало блаженно-спокойный, кроткий, отрадно улыбающийся вид. Она скончалась на 71-м году жизни.
Печален, горестен был для меня не только этот день, но и все последующие. На третий день она была погребена в Тифлисе, пред стеной алтаря Вознесенской церкви, находящейся у подошвы горы, при спуске дороги из Коджор. Рядом с ее могилой я оставил место для себя.
Составляя эти записки, я имел также в виду передать некоторые черты из жизни и характера моей жены, желая дать понятие о ее исключительной личности. Для пополнения моего слабого очерка, помещаю здесь несколько кратких заметок о ее родословии, не лишенном исторического интереса, и вообще о ее жизни.
Она происходила от старшей ветви дома князей Долгоруких. Отец ее, князь Павел Васильевич, генерал-майор времен Екатерины, был товарищем и сослуживцем Кутузова. Он приходился родным внуком тому князю Сергею Григорьевичу Долгорукому, который испытал на себе жестокую превратность счастия: был наперсником Петра, послом России при польском и других дворах, считался одним из высших и богатейших сановников Империи — потом сослан в Березов[119], где оставался восемь лет, и, наконец, обезглавлен (по семейному сказанию колесован) в Новгороде, 26 октября 1739 года, в период памятного России свирепого самоуправства Бирона. Нужно еще заметить, что князь Сергей Григорьевич был родной племянник князя Якова Федоровича Долгорукова, бесстрашного ревнителя правды и советника Петра Великого, — сын брата его, Григория Федоровича. Крест Св. Великого князя Михаила Черниговского, предка Долгоруких, о коем до сих нор было известно только то, что эта драгоценность составляет достояние старшей линии фамилии Долгоруких, находился у отца Елены Павловны, от него достался ей, и быть может эта святыня была постоянной руководительницей на пути полезной и деятельной жизни покойной.
119
В «Сказаниях о роде князей Долгоруковых» Петра Долгорукова сказано «в Ораниенбург», но это совершенно не верно.