Не успели мы сделать пары переходов по дороге на Ламбек, как появились аллоброгские конные разведчики. Раздался крик «Спасайся, кто может!», и мы с дядей увидели, как все бросились врассыпную через поля и в мгновение вся колонна рассеялась. Дядя подбежал к орудию, схватил за руку одного из канониров и попытался его задержать. Все вокруг совершенно потеряли голову, никто его не слушал. Один обрезал упряжные ремни и вскочил на лошадь, другой бросил банник[19] в ноги своего капитана.
Тем временем аллоброгцы приблизились и пустились в галоп. Я находилась рядом с дядей. И тут мой мозг, как молния, прошила одна мысль. Фитиль лежал у моих ног, забытый в пыли. Одним движением я подобрала его. Сердце колотилось в груди, руки дрожали. Я поднесла вытянутую руку к пальнику пушки, заряженной картечью. Раздался выстрел. Сквозь пороховое облако я различила посреди темной массы солдат противника сильное смятение. Все произошло в одну секунду, все было как во сне. Придя в себя, я почувствовала, что меня тянет за собой мой дядя, и мы бросились бежать со всех ног.
И почему виноградники Прованса не утыканы кольями, как виноградники Бургундии? Виноградник, в который мы бросились, мог бы послужить нам надежным укрытием, но виноградные лозы, почти ползущие по земле, представляли собой лишь весьма скромные препятствия для лошадей: в результате пять или шесть аллоброгцев быстро окружили нас. Мой юный возраст (в униформе я походила на ребенка) удивил их и вызвал интерес. Я прижалась к дяде, мешая ему размахивать саблей, но одновременно с этим служа ему прикрытием.
— Отойди, малыш, — сказал один из кавалеристов, прицеливаясь в дядю, — дай-ка нам закончить наше дело.
Тут кто-то закричал:
— Я видел, как малыш выстрелил из пушки; убейте их обоих.
Но тут появился офицер и приказал оставить нас в покое. Мой дядя и я, оба мы обязаны жизнью этому благородному человеку, который оказался уроженцем Женевы по имени Шюстель, он был су-лейтенантом.
Вскоре я узнала о результатах моего первого и последнего в жизни выстрела из пушки, так как в тот же день моя служба в артиллерии и закончилась: восемь аллоброгцев были выведены из строя или лишились своих лошадей.
Нам связали руки, привязали нас к хвостам лошадей и доставили — нас двоих и орудие — в город Авиньон, который я покинула только накануне. Дядя шел с высоко поднятой головой, чеканя шаг, поражая меня посреди всеобщей подавленности готовностью радоваться этой возможности лишний раз попутешествовать. Военные совсем незлопамятны. Стояла удушливая жара. Наши победители, сидевшие на привале перед деревенским трактиром, увидев нас, преисполнились жалостью. Они проявили гуманность и развязали нам руки, чтобы дать моему дяде возможность выпить вместе с ними. Увидев его вместе с этими людьми, я возмутилась.
— Чокаться с такими бандитами, — сказала я ему громко, — для этого нужно совсем не иметь сердца.
Он ответил мне спокойно, протягивая стакан:
— Тише! Дитя мое, тише. Это же война, и ты в этом ничего не понимаешь.
Я с досадой отказалась пить и отошла на несколько шагов. Дорогой дядя, он был неправ! Мне так казалось после моего выстрела, который у меня неплохо получился. Во всей армии федералистов я не знала никого, кто понимал бы это ремесло лучше меня.
Глава III
Тюрьма. — Генерал Карто. — Как я присоединилась к аллоброгцам. — Мне воздают почести.
После прихода армии Конвента Авиньонской тюрьмы стало не хватать для содержания всех восставших и подозрительных,[20] будь то федералисты или аристократы. Тогда решили забаррикадировать с двух сторон один из пролетов старого моста, под которым больше не текла вода. Вот туда-то нас и запихнули в числе не менее нескольких сотен человек. Мы легли на солому. Тюремщик, которого звали Жан-Бар, раздавал нам порции хлеба и воды; тем же, кто мог хорошо заплатить, он не отказывал даже в добром куске колбасы. Время от времени вызывали по двенадцать человек на суд, а оттуда прямиком под пули или под «Великую национальную бритву» (так тогда в шутку называли гильотину). Я не припомню точно, что предпочитал местный начальник, ответственный за эту работу: возможно, оба способа нравились ему одинаково. Через две недели, устав от такой жизни, полной страха, я отвела Жан-Бара в укромный уголок и сказала, сверкнув блестящим корпусом часов, которые я предусмотрительно спрятала у себя на груди, когда меня брали в плен (в подобных обстоятельствах карманы менее надежны):
19
20
«Закон о подозрительных» был принят Конвентом 17 сентября 1793 года. Этот закон предписывал местным органам власти следить за действиями людей, ненадежных в политическом отношении, заключать их в тюрьму и предавать суду Революционного трибунала.