Народная песня навеяла ей стихи о Стеньке Разине; я привожу из них отрывки; в момент, когда Разин бросает в Волгу персияночку:
Быт нашей совместной жизни был бедный — жили делясь, но были ее стихи, и запомнился голос: «Молодец», «Цыганская свадьба», цикл «Поэт», «Поэма Конца», «Плач цыганки над графом Зубовым»[195] — здесь голос звучал резко, как пила, — и многое другое. Чтение «Тезея» — и почему теперь надобно только плакать и жалеть ее, вспоминая те годы. Ведь даже для тех, кто просто слушал ее чтение, это было богатство. А ее восприятие чужих стихов — Пастернака или Бодлера, как много в них слышала, вычитывала, понимала, углубляла смысл, выявляла музыку.
У меня с ней были добрые дружеские отношения, увлекательные разговоры и чувство товарищества молодых женщин, бедных, работающих для того, чтобы прожить, которым не во что было одеться. В этом была солидарность: мы делились платьями — подарками «благодетелей», то есть менее бедных друзей. Платья были старые и украсить не могли, но был смех, были шутки и крылатые слова Марины: «ситцевые линялости». Марина любила делать подарки, и у меня чудом сохранилось подаренное ею ожерелье. В нем много от нее самой: коричневый, любимый ее цвет и дерево (Сивилла). Ведь от Марины Цветаевой, искавшей невещественного в жизни: «Не сущность вещей — вещественность сути».
М.И. и С<ергеей> Я<ковлевич> были удивительными рассказчиками. Говорили о ее молодости и детстве, о ее замечательной семье. Сама она много помнила из своего детства. Прочитанные в детстве книги жили с нею.
У меня сохранилось трогательное воспоминание. «Трогательно» — это было ее слово, она часто его произносила.
Вскоре после свадьбы моей сестры я была одна с Мариной Ивановной в квартире. Я лежала больная в общей проходной комнате, у меня был жар. Вдруг М.И. встрепенулась: «Я буду вас лечить!» Пошла на кухню, я помню ее легкий, отчетливый шаг, принесла чашку дымившегося горячего красного вина с сахаром и чем-то ароматным. «Выпейте! — ведь это как больного Жоли-кер лечили!» (обезьянка из романа «Без семьи» Г. Мало). Как было мне не выздороветь? Этого случая я никогда не забуду.
Потом мы разъехались, мы поселились в Кламаре. Я завела собаку — волка. Марина Ивановна приходила к нам из Медона. Иногда «по делу», то есть давала мне и сестре работу.
Я помню, как волновались, когда готовились к первому вечеру чтения стихов Марины Цветаевой..[196]
Мы сестрой сшили ей черное репсовой платье, как ей хотелось.
М.И. думала, что лучше нас на свете никто не умеет шить. После какого-нибудь гонорара она покупала шерстяную красно-коричневую материю. Мы умели так кроить, что получалось две юбки вместо одной.
Как сейчас, вижу стол и швейную машинку, в окнах зелень и сирень. М.И. на коленях перед собакой. Прятала глаза в шерсти — я даже немного боялась. «Ты мое божество!» — и кормила собаку принесенными обрезками мяса (большой пакет).
Дорога из Медона шла через базар. М.И. повторяла шутки торговцев. Мы смеялись. Применяли юбки. М.И. была довольна, и никакие протесты не могли заставить ее не платить. Помню ее прекрасную, рабочую, творческую руку, и в ней серебряную монету в 10 франков. Трудовые деньги — за труд.
Всегда буду помнить ее приход к нам, последний, прощальный. Было тревожно за нее, до боли; слова не приходили на ум. Я не могу забыть сказанное ею маме при прощании: «Я верю, я знаю, Ольга Елисеевна, что вы — вы верите, что Сережа не виноват в том, в чем его обвиняют». Это было сказано так, что никакого сомнения не может быть в том, что она сама верила в невиновность мужа.