ВОСПОМИНАНИЯ О НИКОЛАЕ ЛЕСКОВЕ
АХМАТОВА Е. Н.[1]
МОЕ ЗНАКОМСТВО С Н. С. ЛЕСКОВЫМ И ЕГО ПИСЬМА КО МНЕ
(Отрывок из воспоминаний восьмидесятилетней женщины)
О Николае Семеновиче Лескове после его смерти писали и в газетах и журналах, у него есть, как это всегда бывает, и почитатели, и порицатели, и, как также всегда бывает, те и другие могут быть правы с своей точки зрения. Хотя мои Воспоминания — не критическая статья и не биография и касаются Н. С. не как писателя, а как человека, мне кажется, что его письма могут служить дополнением к тому, что о нем было и будет писано, так как в этих письмах виден весь своеобразный талант и слог писателя.
Мне кажется также, что восьмидесятилетний возраст дает право женщине, уже отжившей свой век, говорить свободно о себе в печати — старость имеет свои привилегии, — и я, не опасаясь обвинения в тщеславии, не считаю себя вправе не огласить переписки, в которой, так же как и в отношениях Н. С. ко мне, ярко отразились его душевные качества, его воззрения и его нравственное настроение в последние годы его жизни.
Я познакомилась с Н. С. Лесковым в 1881 г. Я задумала тогда к двадцатипятилетию моего журнала «Собрание иностранных романов, повестей и рассказов в переводе на русский язык» издать в подарок моим подписчикам юбилейную книжку со статьями русских авторов и просила у Н. С. для этой книжки небольшой рассказ. Я обратилась к Н. С. письменно — тогда я не знала его лично. Вместо письменного ответа он приехал ко мне сам, и начало моего знакомства с ним запечатлелось неизгладимыми чертами в моей памяти.
В то самое время, как приготовлялась к печати юбилейная книжка моего журнала, я «отдала безвременной могиле единственную опору моей старости» (выражение Н. С. Лескова в его Заметке в «Историческом вестнике», апрель 1885).[2] Н. С. так сочувственно отнесся к моему горю, выказал мне такое горячее участие, какого я не имела права ожидать от человека, совершенно постороннего и с которым до тех пор я не имела никаких сношений. Это участие не изменилось до самой смерти Н. С., что делает большую честь его доброму сердцу и его терпеливости, потому что мое нравственное состояние в то время делало меня не слишком приятной собеседницей. Хотя я видала Н. С. не часто, его посещения и его письма были для меня отрадны в моей тогдашней жизни как доказательства его неизменного расположения ко мне, несмотря на то, что наши воззрения были совсем несходны. Без малейшего раздражения выносил он мрачное состояние моего духа, и хотя мое негодование «на порядок мира сего» не могло производить на него приятное впечатление, так как не согласовалось с его мнением, он не выказывал малейшей нетерпимости, сожалел о моем, как ему казалось, ошибочном взгляде, а не сердился на мои раздражительные возражения.
Первое письмо Н. С. было ответом на мое, в котором я выговаривала ему, что он не уведомляет меня об обещанной мне статье.
3 мая 1881 Спб
«Милостивая Государыня Елизавета Николаевна!
Вы действительно правы, гневаясь на меня за медлительность моего ответа на предпоследнее Ваше письмо. В этом я виноват и прошу Вашего снисхождения к моим очень большим недугам (недосугам — черн. рукопись), но в том, что касается обязательства вспомнить о заглавии статьи, Вам „обещанной“, я не признаю себя виноватым. Мне это известно только так, что когда я был у Вас для выражения моей благодарности за оказанную мне честь, я извинялся, что положительно ничего обещать не могу и что когда Вам было угодно поставить в Объявлениях мое имя, я против этого не возражал и не возражаю. Помню, что я не отрицал Вашего права рассчитывать на меня, что я, может быть, что-нибудь сделаю, но это никогда не выражало собою положительного обещания, за которое Вы теперь негодуете на меня. Это, конечно, недоразумение, в котором я не виноват, из которого, однако, я хотел выйти так, чтобы успокоить Вас. Я начал ставить себя в такое положение, как будто я в самом деле что-то положительно обещал и думал, и думаю что бы такое для Вас приготовить, но до сих пор себе этого еще не решил. Может быть, это будет маленький исторический очерк, а может быть, рассказ в 2–2,5 листа. В последнем случае это будет называться Фараон. Но я Вас покорнейше прошу обождать до половины июня, когда я уеду в Малороссию и оттуда положительно напишу Вам заглавие и срок, к которому буду в состоянии дать Вам мою работу. Думаю, что это можно считать на последние дни августа, к которым я обыкновенно возвращаюсь в город. Но Вам это так рано и не нужно. Если я Вам напишу, что рассказ будет, то Вы можете быть спокойны, что я Вас не введу ни в какие неустойки.
Прошу Вас простить мне мою медлительность в ответе и принять уверение в отличном к Вам уважении.
Николай Лесков.
P. S. Если рассказ будет — Фараон — то это, пожалуй, шуточная и немножко сатирическая штучка по поводу современной истории с евреями, которую я как киевлянин знаю близко и понимаю, а по убеждениям моим не принадлежу к иудофобам, я едва ли не вернее других знаю, кто нынешний Фараон, он даже не социалист».
Но для моей юбилейной книжки он дал не Фараона, а «Леон, дворецкий сын» (Не совсем была довольна этой переменою, я не любила тех рассказов Н. С., написанных вычурным языком. Я предпочла бы нечто вроде Леди Макбет нашего уезда — повесть по силе таланта, простоте рассказа, на мой взгляд, принадлежащую к лучшим рассказам Лескова — черн. рукопись.)
При личном моем объяснении с Н. С., мы решили, что оба не правы. Он согласился с моими доводами, что если дал мне позволение поставить его имя в Объявлениях, я могла считать это положительным обещанием дать мне статью, а я согласилась с ним, что не имела права требовать заранее заглавия статьи.
Второе письмо Н. С. было написано в ответ на мое письменное извинение и сожаление, что я слишком горячо и раздражительно отстаивала свои мнения в личной беседе с ним о «высоких предметах».
«2 августа 82 Спб Сергиевская № 56, кв. 14.
Уважаемая Елизавета Николаевна!
Я Вам от всей души благодарен за Ваше письмо. Это листок из тех, которые всегда хочется сберечь, и человека, который сумеет это написать, не полюбить невозможно. Очень ценю эту ласку, свидетельствующую мне о тонкости Вашего ума и независимости чувства. Приязнь такой женщины, как Вы, есть дар очень большой и мною не заслуженный. Я объясняю это Вашим горем и прилагаю к настоящему случаю басню о „лани и волчонке“. Что я не был у Вас — это отнюдь не выражает, что я не хотел быть или чего-то боялся. Я давно привык уважать всякие убеждения, лишь бы они были искренни, убеждения же позитивистские мне не только не противны, но даже очень сочувственны. Но они не отстраняют религии, а только вводят ее в настоящие пределы. Безумно и нагло „комментировать Бога“, но вполне умно и благочестиво воспитывать дух свой в покорности судьбам, которых отрицать нельзя, „потому что они сами тебя отрицают“.
Ваши философствования меня нимало не смущают. Я знаю, что вся религия лежит в слове „любовь“. „Бог любы есть“, а что с нами делается, то вне нашей власти и вне понимания.
Молитва имеет свой смысл, и моя молитва сродни с молитвою Базарова отца „не дай мне возроптать“, вся гармония силы духовной состоит только в покорности. Это как-то божественно красиво и величественно, а раздражение и ропот несут только одну сумятицу. Однако, когда очень больно — каждому свойственно шуметь, кричать, вопить и даже драться. Вам же очень больно, — рана нанесена в самое сердце и притом в тягчайшую пору для перенесения утраты. Кричите — это Ваше право, но ясный ум Ваш, так мужественно боровшийся с жизнью, увлечет Вас к чему-либо более гармоническому (гармоничному — черн. рукопись). Это надо, это так и будет. Обедать к Вам дозвольте мне прийти в среду (4 августа), я никуда не уезжаю и сижу дома да скучаю. В первый раз чувствую, что ехать некуда — никуда и не манит. Уезжал на десять дней и то едва выдержал от неодолимой глупости и тупости, которыми сплошь скована жизнь в провинции.
1
Ахматова Елизавета Николаевна (1820–1904) — писательница, переводчица, издатель «Собрания переводных романов, повестей и рассказов» (1856–1885), где было опубликовано более трехсот книг Л. Буссенара, В. Гюго, Г. Эмара, Л. Габорио и других авторов. Знакомство ее с Н. С. Лесковым продолжалось одиннадцать лет, с 1881 по 1892 гг.
2
В «Историческом вестнике», 1885, т. 20, кн. 4, Н. С. Лесков напечатал «заметку по поводу статьи г. Скабичевского об изданиях Е. Н. Ахматовой» «Как заступаться за литературных дам», которая приводится целиком.
Рецензент газеты «Новости», г. Скабичевский, на днях отозвался об издаваемых г-жою Ахматовой романах, как о «дрянных и пакостных». «Новости» это напечатали.
Г-жа Ахматова 16 марта отвечала на это в «Новом Времени» заметкою, в которой говорит, что переведенные и изданные ею романы нет оснований именовать ни «дрянными», ни «пакостными». Письмо г-жи Ахматовой оканчивается словами, что отзыв о «дрянности» и «пакостности» «не только несправедлив, но и неприличен и для того, кто написал его, и для того, кто поместил». Но, кроме того, в самом начале письма г-жи Ахматовой есть горькое слово, направленное по адресу литераторов, — это слово есть как бы укор литераторам, из среды которых г-жа Ахматова не надеется встретить никакой защиты против неучтивого с нею обращения. «Я не смею надеяться, — говорит она, — чтобы в нашей журналистике раздался чей-нибудь беспристрастный голос в мою защиту».
Пререкание это заслуживает внимания.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что слова, примененные г. Скабичевским к издательской деятельности г-жи Ахматовой, весьма грубы и неучтивы. Эта почтенная женщина, более тридцати лет продолжающая свою литературную деятельность, не издала ничего такого, что стоило бы назвать в печати «пакостным». Кроме того, это слово само по себе гадко и непристойно, и оно становится еще предосудительнее, когда его употребляет мужчина о женщине, притом еще о женщине таких лет, которых достигла г-жа Ахматова. Пол и известные годы всякого порядочного и мало-мальски воспитанного человека обязывают к усиленному учтивству и к сдержанности в выражениях. А тех людей, которые такого обязательства не признают и ему не подчиняются, в образованных странах считают невоспитанными и называют невежами.
Г-жа Ахматова не ошибется, если поверит, что в литературе многими так и была принята неучтивая выходка, которою она оскорбилась. Но что касается «голоса защиты», то, может быть, есть уважительная в своем роде причина, по которой ни один голос не возвысился в защиту г-жи Ахматовой… Я напомню по этому случаю один очень схожий и характерный пример. Несколько лет тому назад один «поэт», писавший под псевдонимом в одном из изданий покойного Г. Е. Благосветлова, напечатал очень грубую статью о трех русских писательницах, назвав их всех зауряд «литературными приживалками и содержанками». Чтобы обида чувствовалась еще больше, автор так и озаглавил свою статью: «О литературных приживалках и содержанках…» Тогда в журнале «Литературная Библиотека», которую издавал Ю. М. Богушевич, некто заметил благосветловскому поэту, что тон, принятый им в отношении трех названных литературных дам, — в высшей степени непристоен и оскорбителен для самой литературы. Но в ответ на это, в следующей же книге благосветловского журнала, поэт ответил буквально следующее: «г-н такой-то разыгрывает из себя рыцаря: он вступается за литературных дам, забывая, что в литературе нет пола: как сам г. такой-то есть публичный мужчина, так и защищаемые им дамы — публичные женщины».
Это было напечатано en toutes lettres и, кажется, может служить хорошим предостережением, чтобы с известного рода неучтивыми людьми не вступать в состязание тем орудием, внушения которого для них не только слабы, но даже как бы поощрительны. На таких людей могут оказывать надлежащее воздействие только более энергические и сильные меры, каких, впрочем, нет в руках престарелой женщины, отдавшей недавно безвременной могиле единственную опору своей старости.