За маминой зеленой комнатой была моя — желтенькая, где спала и нянька, а время от времени и мой двоюродный брат Андрей — сын тети Маруси, проводивший в нашей семье много времени. Мебель в квартире была вполне скромная, с непременным зеркальным шкафом, со случайно сохранившейся, модной в начале века бамбуковой этажеркой. Смутно помню огромный, но простой, несомненно советский белый сервиз с демократическими розовыми кружочками и розетками. Патефон в голубом футляре (работал редко, поскольку иголки вечно отсутствовали; популярна была «армянская» загадка: «Что это такое — стоит под кроватью, начинается на „ы“? — Что же? — Патефон. — Почему на „ы“? — Ыголок нэту!»). Ни радиоточки, ни тем более приемника. Радиоприемники вообще были в диковинку, видел только один, у Евгения Львовича Шварца: он крутил ручку настройки, таинственно светилось окошечко, в котором поворачивался барабан с названиями неведомых городов, звучала то музыка, то речь. Лукавый Шварц уверял меня, что можно выбирать что хочешь — пение, сказку или рояль. Впрочем, что такое разные станции и настройка, я бы все равно не понял.
В кабинете отца — оливковый линкруст[2] с деревянными рейками — традиционная роскошь тридцатых, отдававшая советским официозом. По стенам — заказные стеллажи: библиотека была отменная, книги отец покупал с жадностью, у букинистов тогда все стоило недорого. Бумажные выпуски собраний сочинений отдавались переплетчику (до сих пор помню книжечку с образцами разноцветного гранитоля), и на полках стояли книги в штучных переплетах с кожаными уголками и отцовскими инициалами на корешках. Глубокие кожаные кресла с диваном, письменный стол с массивными тумбами, украшенными резными львиными головами, оставшийся от деда — маминого отца. Модная настольная лампа черной пластмассы, большая кубическая стеклянная чернильница и толстое стекло на весь стол. Так было принято. Имелись предметы, художественных достоинств и тем паче стиля которых я тогда не понимал: два фарфоровых курительных прибора (папиросница, спичечница, пепельница и поднос); на гладком фоне — у мамы на белом, у отца на черном — двойные прямоугольнички — бытовой супрематизм а la Малевич. Эффектный «авангардный» ширпотреб, еще не вытесненный окончательно сталинским ампиром.
Отечественный обыденный «дизайн» (тогда этого слова не знали) тридцатых был не так уж плох, но неразнообразен и убог в исполнении. Так, существовало, в сущности, всего три основных вида ламп: самая обычная, канцелярская, с круглым абажуром зеленого стекла; «ответственная», в которой абажур помещался на кольце с орнаментом из советских геральдических символов — серпов, молотов, колосьев etc.; и «современная», черная пластмассовая, подобная той, что стояла у отца на столе, ее можно было встретить и в приватных домах, и в канцеляриях, и, судя по снимкам и фильмам, даже в милиции или в Большом доме.
После войны сложными путями дедовский письменный стол достался мне, и до 1952 года я за ним «писал» — главным образом, просто делал уроки или рисовал. И лишь при переезде в крохотную комнату очередной коммуналки нам пришлось от него отказаться.
В 1936 году (с этого времени я начинаю себя вспоминать) деда — маминого отца — уже шесть лет не было в живых. Владимир Павлович Рейслер (может, когда-то и «фон Рейслер») был родом из мелкого служилого остзейского дворянства, кажется еще в начале XIX века натурализовавшегося в Петербурге. Инженер-путеец, отличный специалист (он окончил Институт путей сообщения в числе первых учеников), фанатически честный, ограниченный и педантичный, он был монархистом, но Николая II, как большинство здравомыслящих профессионалов, не любил и стояние на последней площадке царского поезда, обязательное для начальника дороги во время «проезда высочайших лиц по вверенному ему участку», равно как и получаемые вслед за тем столь же обязательные часы или табакерки с бриллиантами, воспринимал брезгливо.
После замужества моя бабушка Юлия Степановна (она была десятью годами моложе деда и вышла замуж шестнадцатилетней в 1882 году) ни одного спектакля не видела до конца — дед приезжал за ней в театр в половине одиннадцатого и забирал домой: все должны были жить по строгому распорядку. Детей было семеро: три сына и четыре дочери. Главу семейства боялись до оторопи и противоречить ему не смели. Однажды, когда Владимир Павлович поехал в Москву из Вильно, где служил уже в генеральских чинах начальником дороги, бабушка попросила его купить обивочной ткани для кабинета и гостиной: «Только не мятый плюш, не красный и не зеленый». Дед перепутал: купил именно этот самый мятый, зеленый и красный плюш. Никому и в голову не пришло возразить. Мебель обили. Днем держали прикрытыми шторы, вечерами не включали большие лампы. На детей он страшно кричал и сам их лечил: чем бы ни заболевали, заставлял принимать касторку. Уже на пенсии, глубоким стариком, слушая бабушку, читавшую ему «Грозного адмирала» Станюковича, дед заметил смущенно: «Юлюша, а ведь я на него похож». Те, кто помнит героя повести — безжалостно-справедливого адмирала Алексея Петровича Ветлугина, оценят объективность Владимира Павловича.
2