Опыт этой реальности был затемнён в доминирующих идеологиях XVIII–XIX в.в.
Затемнение соответствующего опыта привело к "непереводимости" понятия правды (подробно эту проблему я описал в статье "Правда", опубликованной в книге "Словарь европейских философий: лексикон непереводимых понятий"[17]). Впрочем, о библейских корнях этого опыта, а также о проблематичности его для людей XX столетия замечательно говорит в книге "Размышление о псалмах" К.С.Льюис. Льюис отмечает в трагедии Расина аутентичное понимание "правды", восходящее к библейской поэтике "закона" в псалмах. Эта парадигма существенно отличается от мыслительных схем, возобладавших в эпоху Просвещения. "Идея правды — пишет Аверинцев, — идея добра вызывает у Соловьёва не просто любовь, но влюблённость. Влюбиться в Вечную Женственность — это ещё нам понятно; но влюбиться в правду! У людей более заурядных нравственный закон вызывает другие эмоции: с ним, с этим законом, неуютно, как со строгим, уважаемым, но не очень притягательным наставником. Ну, быть задетым, когда правду обижают, — для человека порядочного долг; но как видеть в правде источник упоения? Читателя удивляет, что в трагедии Расина древние израильтянки повторяют рефрен: "О, упоительный Закон" („О charmante Loi!"). Нам это кажется завитушкой во вкусе эпохи больших париков — но ведь это очень близко настроению ветхозаветных текстов, где закон назван "утешением для человека", "веселием сердца", сладостью "лучше мёда" (ср. Псалом 118/119, ст. 16, 24, 50, 103, 111 и др.). Не долгом, а сладостью. Что бы там не говорил Кант"[18].
Добавим, реальность эсхатологическая — в духе Лк. 17:21. Эрос правды по мысли Аверинцева запечатлен в стиле письма Соловьёва, для которого "мысль о правде — подлинное веселие сердца. Это всегда сказывается на стиле: каждый раз, когда философ возвращается к своему заветному делу "оправдания добра", к изъяснению нравственных перспектив, загорается его красноречие, движение фраз делается лёгким, окрылённым, словнотанцующим. В этом живом огне этического Эроса — обаяние всего написанного Соловьёвым, источник его силы"[19].
Но и слабость, "удобопревратность" этой тенденции мысли, безоружной перед соблазном утопического максимализма, Аверинцев подвергает критическому разбору[20]. Его дистанция по отношению к образу мыслей неоромантиков и символистов более всего проявляется в трезвости оценок и суждений, том особым этосе духовной трезвости, который греки описали категорией nepsis[21].
Nepsis как неизменный корректив мысли звучит в словах, которыми Аверинцев предваряет цитирование последней книги Нового Завета: "И простой эстетический такт, и тем паче христианская духовная трезвость решительно возбраняют вместе с самочинными догадками о „временах и сроках" конца этого зона (1 Фес. 5, 1), стилизацию событий под неадекватно-панически, патетически, литературно, морализаторски etc. - понятый Апокалипсис. С другой стороны, однако, всё, что церковный человек может помыслить и сказать о Церкви, само собою укладывается в матрицы парадигм, заданных именно Откровением св. Иоанна Богослова <…> Церковь, Невеста Агнца, есть явление эсхатологическое от самого своего начала, со дня Пятидесятницы <…> На литургическом языке Православия уже о временах земной жизни Христа говорится как о „последних". И ни одного здравомысленного верующего это не смущает, хотя по человеческому счёту с тех пор прошли два тысячелетия (и пройдёт ещё столько тысячелетий, или годов, или столько дней, сколько Богу будет угодно). Мы очень давно — эсхатон[22]. Эсхатологии противостоит не история, а псевдоэсхатологические подделки.
Для постсоветской истории Церкви и общества остро актуальным остаётся опыт преодоления советской псевдоэсхатологии в 70-е годы. Понятие официальной Правды (название главного органа информации СССР) служило центральным концептом и мифологемой, ядром той псевдоэсхатологической идеологии. Отметим отсутствие статьи "Правда" в пятитомной "Философской энциклопедии", содержавшей аверинцевскую статью "Эсхатология". Такая альтернатива красноречиво говорит о многом.
Разумеется, проанализированный нами частный пример остаётся частным примером и мы воздержимся от необоснованных обобщений. Вся суть намеченной здесь перспективы сопротивляется поспешным генерализациям. Задача наша скромнее и проще: привлечь внимание к изучению конкретного опыта наших уходящих современников, к их труду различения между "эсхатоном" и его подделками, между "последними вещами" и их монументальными эрзацами. Актуальность практики такого различения сегодня трудно преувеличить.
Post scriptum
Развитие эсхатологической проблематики содержится в последней книге С.С. Аверинцева "Связь времен" и других работах в публикуемом собрании сочинений Аверинцева.
В. КАНТОР «Перед лицом русской истории ХХ столетия»
(Сергей Аверинцев и Вячеслав Иванов[*]>)
Есть такая точка зрения, что подлинная, настоящая биография любого писателя, мыслителя, поэта — в значительной мере автобиография пишущего о нем. Практически каждый исследователь культуры обращается не к одному герою, литературному или культурному, но рано или поздно, скорее сознательно, чем бессознательно, он выбираетсвоего, наиболее близкого ему — так ему кажется и так ему видится — по духу, позиции, даже стилю жизни, иногда даже смотрится в него как в зеркало, вот тогда-то и возникают вершины биографической литературы. Ибо каждая такая работа (я говорю не о романах, а об исследованиях, а хороших их, ох, как немного!) является экзистенциальным событием. Пожалуй, не стоило бы искать в современной исследовательско-эссеистской литературе такого сочинения, да и не нашли бы, если бы не книга Аверинцева о Вяч. Иванове, где, кажется, поэт наконец нашел равного ему по уровню культуры и уровню владения словом (той речью, которую сам Сергей Сергеевич относит к речи «умопостигаемой»[1]) истолкователя.
Кажется даже, что именно к своему будущему исследователю обращался поэт в одном из стихотворений «Римского дневника 1944 года»:
«Ты жив ли друг? Зачем во сне…», 22 мая
Носовсем ли своему? Ведь «кажется» еще не значит «есть». Так ли уж похожи исследователь и поэт? Действительно ли адекватны они друг другу? Немного забегая вперед, заметим, что дьявольщины, провокативности, лукавой игры со смыслами, которая достаточно характерна для поэта Вяч. Иванова, на мой взгляд, совсем нет у Сергея Аверинцева. И высочайший уровень культуры, и общая склонность к «средиземноморскому почвенничеству» еще не означают слияния позиций. Но вот отважиться на задачу объяснить жизненный и творческий путь поэта в наше время, пожалуй, в полной мере мог только Аверинцев. Сложность жизненной позиции Вяч. Иванова и интеллектуальная ясность объяснения автором биографии его героя, вырастающая в полемике с оппонентами поэта (правда, неназванными) и рождает экзистенциальную напряженность книги. Понятна социально-нравственная причина, позволившая исследователю предъявить нам путь поэта и мыслителя Серебряного века, свой век сильно пережившего, как некий образец. Понятна и любовь Сергея Сергеевича Аверинцева к поэту, прошедшему примерно ту же интеллектуальную школу: немецкой философии и античной культуры, школу, воплотившуюся в изысканное, но очень точное слово.
Автор представляет читателю (и очень убедительно) некое кредо, жизненную позицию, которая позволяет выстоять и сохранить достоинство в диком, жестоком, бессмысленном (всегда диком, жестоком, бессмысленном) мире. Таких позиций известно не так уж много, в христианстве главная — это позиция Христа. Но Его путь — это путь противостояния и нечеловеческого страдания. И понимая, что на крестный путь способен только человек глубокой веры, но отнюдь не всегда человек пера, исследователь предлагает нам еще один путь. Путь, как ему кажется, проверенный опытом ХХ века: «Не последний смысл истории — в том, что она освобождает ум от собственной фатальности: история как знание — от истории как претерпевания. <…> Речь идет о том самом качестве, которое сам поэт назвал своей «запредельностью»; и трудно отрицать, что перед лицом русской истории ХХ столетия сухие глаза и ясная голова — хотя бы оригинальнее, чем слезливость и бред, эти проявления несвободы» (14).
17
См. PRAVDA in: Vocabulaire Européen des Philosophies, Dictionnaire des intraduisibles, Paris, Seuil le Robert, 2004, p. 980–987.
18
С. Аверинцев, "Онтология правды как внутренняя пружина мысли Владимира Соловьёва"// "София-Логос. Словарь", К. Дух и литера, 2001, с. 414.
20
Аверинцев упоминает псевдоэсхатологический казус Н.И. Бухарина, который признавался, что в молодости при ознакомлении с книгой Соловьёва "Три разговора" поспешил отождествить себя с выведенным там Антихристом.
21
См. Bishop Kallistos Ware, The Inner Kindom. Епископ Каллист Уэр, Внутреннее царство, К., Дух и литера, 2004.
22
Аверинцев С. Мы и наши иерархи: вчера и сегодня //Аверинцев С. София-Логос. Словарь. — К.: Дух и литера, 2001. — С. 333. Ср. S Averintsev, Ut unum sint: L'Unité face au Prince de ce monde // L'Unité, Prémices, 1996. p. 13–27.
0
С.С. А в е р и н ц е в, «Скворешниц вольных гражданин…». Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. СПб., «Алетейя», 2001, 167 с. Далее ссылки на это издание — в тексте.
1
Он пишет: «Иванов <…> отходит от данностей русского литературного наречия, от языка