Столь же мрачное впечатление произвел на меня В. Суриков. Многочисленные художники, которые бывали у нас в доме, были все народ веселый и общительный, и они в моем представлении были людьми, жизнь которых была бездумна и легка. Великий мастер русской исторической живописи, на которого я уже тогда взирал с благоговейным восхищением, в корне опрокидывал мою теорию. Он очень внимательно и пытливо рассматривал музей и нашу квартиру, стены которой были все завешаны картинами. Суриков молча выслушивал объяснения отца, изредка задавая короткие вопросы. За завтраком он оставался таким же молчаливым, пристально вглядываясь в людей и вслушиваясь в разговоры. После окончания трапезы он вдруг попросил разрешения отца посмотреть на собрание его картин одному. После этого он медленно бродил по комнатам, иногда подолгу останавливаясь перед той или иной картиной и рассматривая ее с разных сторон.
Я, словно завороженный, тенью бродил за своим кумиром, который и обращался со мной как с собственной тенью, то есть не обращал на меня никакого внимания. Несмотря на это, а может, именно поэтому образ Сурикова доныне свеж в моей памяти.
Бывал у нас часто в доме пленительный Демон, несравненный Онегин — Павел Акинфиевич Хохлов. Это был отставной кумир Москвы — его место в сердцах москвичей прочно занял молодой Ленский — Леничка Собинов, также наш постоянный гость. Хохлов был тогда все так же божественно красив, как и прежде, так же обаятелен и обладал все той же барственной, благородной повадкой, но голос, особенно верхние звучания, отошли в невозвратное прошлое.
Моя мать, принадлежавшая к театральным поклонницам Хохлова, рассказывала мне, как во время его прощального бенефиса — шел «Онегин» — зрители, знавшие, что их любимец уже не в состоянии взять верхнее «фа» во фразе «мечтами легкие мечты» — традиции, введенной им в партию вопреки клавиру композитора, — не дали ему возможности издать злополучную ноту, предварительно заглушив ее громом продолжительных аплодисментов. Хохлов, по словам матери, играл Онегина черствым, самовлюбленным эгоистом, но одновременно пронизывал весь образ таким всепокоряющим обаянием, что зритель с первого его появления на сцене оправдывал Татьяну и разделял ее переживания.
Один или два сезона после ухода со сцены Хохлов был нашим постоянным гостем. Чувствовал он, очевидно, себя у нас просто и непринужденно. Говорил, когда говорилось, молчал, когда молчалось, в наш альбом писать не любил, отмахивался от этого, зато порой садился за рояль, начинал сперва перебирать клавиши своими красивыми, длинными, породистыми пальцами, а потом и петь. Потом он неожиданно скрылся с московского горизонта — уехал в свое родовое имение, где жил безвыездно и служил по выбору дворянства.
Через значительный промежуток времени его имя вдруг опять зазвучало в устах всех в связи с избранием его депутатом в Государственную думу. После революции его совсем забыли. Когда я в 1921 году служил в конторе Большого театра, мне как-то доложили о приходе инспектора Государственного контроля. В кабинет вошел статный, красивый старик с сильно поседевшей бородой клинышком. Что-то давно знакомое показалось мне в мягком, бархатном взгляде старика, в благородных чертах классически правильного лица.
— Хохлов, — представился он. Естественно, что ему было труднее узнать меня, которого он в последний раз видел семилетним ребенком. Павел Акинфиевич не долго работал в контроле — его скоро призвали «надзвездные края», куда он так часто в свое время призывал Тамару и уносил за собой зачарованного слушателя.
Некоторое время в финансовой части конторы служил его сын. Говорили, что он унаследовал чарующий тембр голоса своего отца, но мне не приходилось его слушать. Затем он как-то неожиданно ушел со службы. Вскоре после этого я как-то забрел в церковь Никиты Мученика на Кузнецкой улице. Шла служба. Дьякон пел Великую ектению, а хор ему вторил. Меня поразил пленительный голос дьякона, а когда он обернулся, я поразился сходством; на вопрос, обращенный к старушке за свечным ящиком, как фамилия дьякона, я получил ответ:
— Хохлов — это знаменитого Хохлова сын!
Бывали у нас и люди-реликвии. Они сами по себе ничего не значили, но жили на свете, озаренные лучами чужой славы. Помню, как-то я был вызван к отцу и представлен какой-то показавшейся мне симпатичной, старушке.
— Вот жаль-то, — сказала старушка, — что я не знала, что ты на свете существуешь, а то бы гостинец привезла.
Старушка сокрушенно закачала головой и спросила:
— Из игрушек-то чего тебе надо-то?
Я немного подумал и твердо ответил:
— Солдат!
— Ну, солдат так солдат, — успокоенно сказала гостья, — придется тебе их прислать! Жди!
Я мало тогда придал значения этому разговору и скоро забыл об нем, так как был уверен, что старуха натрепалась.
Время шло, и вдруг на мое имя пришла объемистая почтовая бандероль. Я в недоумении разрезал веревки и вскрыл посылку. На стол выпало два с лишним десятка роскошных иллюминованных литографий из труда Висковатова* «Формы и вооружение Российских войск». Как известно, насколько сравнительно часто встречаются эти литографии, исполненные в черной манере, настолько редки иллюминованные. Одновременно пришло письмо на имя матери. Старушка писала ей, что, отчаявшись найти для меня что-либо интересное по солдатской части, она решила послать мне прилагаемые литографии, некогда принадлежавшие ее отцу Павлу Степановичу Мочалову.
Я бережно долгие годы хранил чудесный подарок Е. П. Шумилиной-Мочаловой. Он у меня лежал в особом ящике в той самой папке серого картона, исклеенного марками, в котором появился в нашем доме. Отец ворчал и говорил, что этот подарок не в коня корм и должен был по совести быть сделан ему. Я явно пренебрег этими намеками, но стал запирать ящик на ключ. И вот однажды к отцу в музей приехала целая депутация из Незлобии с кого театра. Ставили там пьесу Ауслендера «Ставка князя Матвея», необходимо было найти в библиотеке материалы для пошивки военных мундиров. Перерыли всю библиотеку и ничего подходящего не нашли. Тогда отец вдруг сказал:
— Просите у моего сына — у него есть, что вам нужно!
Каюсь — лесть и значение в данную минуту собственной персоны подкупили меня — я принес мочаловские литографии и был за это жестоко наказан последующим. Мои литографии увезли, и более я их никогда не видел. Вместо них у меня осталась расписка в их получении «на время», предупредительно взятая моей матерью.
Впоследствии мне лишь один раз пришлось встретить аналогичные листы — в музее Петербургского арсенала, где хранился экземпляр труда Висковатова, принадлежавший лично Николаю I.
Как-то отец приехал домой в неурочное время.
— Я ненадолго, — сказал он матери, — сейчас ко мне должны приехать но делу.
Потом вдруг обратился ко мне:
— Хочешь посмотреть на человека, который когда-то сидел на коленях у Пушкина?
На мой молчаливо недоуменный взгляд он добавил:
— Когда раздастся звонок, пойди и спрячься где-нибудь в парадной — оттуда и смотри. Я жду сына Пушкина, Александра Александровича, — объяснил отец матери, — только он очень просил, чтобы никто не знал об его посещении.
Как только раздался звонок, я занял свой обсервационный пункт в складках гардины. По лестнице поднимался старенький гусарский генерал с палашом в руке. Я был разочарован — ничего в этом человеке, ни жиденькая седенькая бороденка, ни редкие волосы, ни золотые очки, прикрывавшие тусклые глаза, — не говорило о том, что он был сыном гения. Он походил на маленькую, жалкую обезьяну, — быть может, это и было единственное, что напоминало в нем великого отца. Визит Пушкина был непродолжительным — уже через полчаса, не более, мой отец возвратился к нам с оживленными глазами, нервно поправляя двумя пальцами свое пенсне.
— Ну, — заявил он, — купил кота в мешке. Сейчас уплатил тысячу рублей за все бумаги но опеке Пушкина. Думаю, что не очень попал — судя по описи, там должны быть автографы и самого Пушкина, и Натальи Николаевны, и Жуковского, и Николая I. Пока все это по секрету. Александр Александрович только и продал с этим условием, чтобы никто об этом не знал. Дворянская снесь заедает, — а я ему сказал, что стыдного тут ничего нет, что он отдает вещи в надежные руки и в хорошее место и что люди ему за это только спасибо скажут*.