Скорее нас могут упрекнуть за одно, по-видимому, существенное упущение. Мы рассматривали исключительно внутреннее развитие язычества в римском обществе, а его отношения с христианством затрагивали лишь мимоходом и косвенно. Однако этот вопрос уже давно стоит на повестке дня и занимает не только одних ученых, нередко становясь темой блестящих лекций, — вслед за научными монографиями ему уделяют внимание самые популярные учебники[2]. Мы не хотим недооценивать ни занимательности, ни серьезности этой полемики, и мы пренебрегли ею вовсе не потому, что она кажется нам недостойной внимания. Богословы, вследствие своей веры и образования, долгое время предпочитали изучать скорее непрерывность иудейской традиции, чем те препятствия, которые вставали на ее пути; однако реакция на подобную тенденцию не заставила себя ждать, и сегодня прилагаются большие усилия в направлении того, чтобы доказать, что Церковь немало позаимствовала из концепций и ритуальных церемоний языческих мистерий. Однако, при всем почтении к элевсинским ритуалам, когда речь идет о мистериях, следует иметь в виду скорее эллинистическую Азию, чем собственно Грецию. Ибо поначалу первые христианские общины образовывались, формировались и развивались в среде жителей Востока — семитов, фригийцев, египтян. К тому же религии этих народов были гораздо более развитыми, богатыми с точки зрения идей и чувства, более содержательными и берущими задушу, чем греко-латинский антропоморфизм. Их богослужение повсюду опиралось на общепринятые представления о катарсисе, которые проецировались на определенные действия, рассматриваемые как очистительные, и были почти идентичными у разных сект. Новая вера перелила свое откровение в формы, освященные предшествовавшими культами, ведь только они были доступны пониманию для того мира, где она возникла. Приблизительно такова точка зрения, которую в последнее время предпочитали историки.
Однако при всей значимости этой серьезной проблемы мы не можем и помыслить о том, чтобы коснуться ее, пусть даже мимоходом, в очерках о римском язычестве. Наша тема ограничивается гораздо более скромными рамками латинского мира, и это полностью меняет спектр рассмотрения. Христианство распространилось здесь лишь после того, как вышло из зачаточного состояния и по-настоящему оформилось. Кроме того, как и восточные мистерии, оно долгое время оставалось там религией меньшинства, в основном иноплеменного. Существовали ли какие-то связи между этими соперничающими сектами? Молчание церковных писателей — недостаточное основание для того, чтобы отрицать данный факт: непросто признать заимствование идей у своих противников, так как это означало бы согласие с тем, что идеи, которые они отстаивают, обладают некоторой ценностью. Однако я полагаю, что этому не следует придавать большое значения. Да, безусловно, некоторые церковные обряды и праздники могли брать за образец соответствующие языческие традиции: так, в IV в. Рождество было перенесено на 25 декабря, потому что именно в этот день отмечалось Рождение Солнца (Natalis Invicti —Рождение Непобедимого), которое каждый год в день зимнего солнцестояния знаменует начало новой жизни[3]. В почитании местных святых могли увековечиться наряду с другими политеистическими практиками отдельные пережитки культов Исиды или Кибелы. Но, с другой стороны, как только христианство обрело нравственный авторитет в мире, оно стало оказывать влияние даже на своих противников. Фригийские жрецы Великой Матери прямо противопоставили христианской Пасхе свое празднование весеннего равноденствия и приписали крови, пролитой при жертвоприношении тельца, такую же искупительную силу, как у Крови Божественного Агнца[4]. Именно здесь кроется целый ряд чрезвычайно сложных проблем хронологии и влияния — разрешить их все разом было бы безрассудно. В каждом конкретном случае, безусловно, потребуется свой особый подход, и я уверен, что многие вопросы так навсегда и останутся без ответа. Можно говорить о «вечернях Исиды» или о «тайной вечере Митры и его последователей», но лишь в том смысле, в каком мы употребляем словосочетание «вассальные князья империи» или «социализм Диоклетиана». Это всего лишь стилистический прием, призванный сделать сопоставление убедительным, проведя живую и понятную параллель. Слово не является доказательством, и не стоит торопиться, опираясь на аналогию, делать вывод о существенном влиянии. Заключения на основании предрассудка всегда оказываются самым серьезным препятствием, которое мешает правильному осмыслению прошлого. Некоторые современные писатели, подобно ранним Отцам Церкви, видят в чертах сходства между мистериями и церковными обрядами кощунственную пародию, вдохновленную отцом лжи. Другие историки, по-видимому, готовы поддержать притязания восточных жрецов, которые требовали для своих культов первенствующего статуса в Риме и видели в христианских обрядах заимствование из своих древних ритуалов. Думаю, что глубоко заблуждаются и те и другие. Аналогии не обязательно означают имитацию, а сходство идей или практик, помимо плагиата, часто объясняется общностью происхождения.
2
Современное состояние этого вопроса описано в недавно изданной книге: Gruppe, Griechische Mythologie, 1906, р. 1606 и далее, явно отвергающей негативные выводы, к которым приходит, хотя и с определенными оговорками, Гарнак, Ausbreitung des Christentums, t. II, p. 274 и далее. — Из числа последних исследований, предназначенных для «широкого читателя», интересующегося этой темой, я буду цитировать работу Гефкена (Geffcken, Aus der Werdezeit des Christentums, Leipzig, 1904, p. 114 и далее.) на немецком языке и Чейна (Cheyne, Bible problems, 1904) на английском; последний формулирует свое мнение следующим образом: «Христианская религия представляет собой синтез, и только слепой может утверждать, что интеллектуальные империи Вавилона и Персии пали».
3
Mon. myst. de Mithra, I, p. 342, n. 4; ср. новые тексты с комментариями Узенера: Usener, Rhein. Museum, LX (1905), p. 466 и далее, 489 и далее.
4
См. с. 106. Ср. также: Mon. myst. Mithra, I, p. 341. Подражание Церкви проявляется и в языческой реформе, которую попытался провести император Юлиан Отступник.