Бруно Бауэр в этом споре поначалу примкнул к правоверным гегельянцам и с этих позиций подверг Штрауса критике. В дальнейшем в двухтомной «Критике истории откровения» Бауэр делает некоторые не очень последовательные шаги в сторону. Продолжая утверждать, что религиозное откровение является выражением абсолютной истины, он несколько меняет аргументацию, приходя, однако, к тому же выводу относительно достоверности евангельской истории и неправомерности штраусовской теории мифа.
С этих позиций в начале 40-х годов Бруно Бауэр делает крутой поворот, становясь в критике евангельской истории Иисуса левее Штрауса, а в философии — сторонником и ведущей фигурой младогегельянства.
В своих работах, с которых начинается этот новый этап его мировоззрения, Бауэр приходит к выводу, что каноническое евангелие от Иоанна — художественное произведение, отражающее самосознание автора, которое само есть лишь выражение абсолюта. Поэтому здесь не может быть никаких исторических реалий. В дальнейшем он переносит свои исследования на первые три евангелия и оценку, данную четвертому, распространяет и на них. И эти произведения также оцениваются как чисто литературные (не имеющие никакой исторической подоплеки), самодеятельные творения евангелистов.
Продолжая препарировать новозаветные произведения под этим углом зрения, он все более решительно утверждается в глубоко ошибочной мысли, что тот материал, который «святые скульпторы» — авторы евангелий и других новозаветных произведений — обрабатывали и оформляли в своих творениях, они черпали не из субстанционального мира исторических реалий, традиции и т. и., а «из своей собственной внутренней глубины»[227], из идеалистического (приобретающего самостоятельное существование) всеобщего самосознания. Тем самым Бауэр вырыл пропасть между первым и вторым, превратив пресловутое самосознание авторов евангелий в абстракцию.
Эти общие посылки были затем опосредствованы им как в определении природы божества вообще, так и во многих частных историко-критических оценках, сделанных в ходе анализа Нового завета. «Всеобщая природа бога, — писал Бауэр, — есть не что иное, как объективизированная природа самосознания. Воплощение человека в бога — только тавтология религиозного сознания. Тот образ, который оно раз созерцало на небесах, оно хочет видеть также на земле. В религии человек страдает косоглазием и видит все вдвойне, на небе и на земле. Он лишь не знает, что видимое им вдвойне он должен бы видеть скорее втройне, именно в третий раз в действительном человеке или скорее один раз в самосознании»[228].
Энгельс, который в 1841–1842 гг. сблизился с младогегельянцами, внимательно следит за ходом работ Бруно Бауэра по истории раннего христианства и за его полемикой со Штраусом по некоторым частным вопросам новозаветной литературы, разросшейся, однако (как позднее отметит Энгельс), до общефилософского вопроса о том, «что является главной действующей силой во всемирной истории: «субстанция» или «самосознание»[229]. В этот период Энгельс еще не выражает своего отношения к конкретно-историческим и философским выводам Бауэра. Но резонанс, вызванный его работами в обществе, их антирелигиозные тенденции, ущерб, нанесенный ортодоксии, увлекают Энгельса, и он откликается на все это «Христианской героической поэмой», которая в стиле литературы этого рода имела выспреннее название: «Библии чудесное избавление от дерзкого покушения, или торжество веры, сиречь ужасная, но правдивая и поучительная история о блаженной памяти лицентиате Бруно Бауэре, иже дьяволом соблазненный, от чистой веры отпавший, князем тьмы ставший, наконец был уволен в отставку».
Это большое стихотворное произведение представляет собой яркий антирелигиозный памфлет, где в гиперболических и пародийных картинах изображена реакция общества на выступление Бауэра. «Князь атеистов» (так его иронически величает Энгельс) поначалу обрисован как один из теологов, тщетно пытающихся примирить религию с разумом и в философских категориях выразить идею бога: