Богоискателями полон град Берлин,
Но гордый ум для них верховный господин;
Меня хотят постичь при помощи понятий,
Чтоб выйти я не мог из их стальных объятий.
И Бруно Бауэр сам — в душе мне верный раб —
Все размышляет: плоть послушна, дух же слаб.
Но уж недолго ждать. Он сбросит мыслей сети,
И сатана его не сможет одолети[230].
Это монолог бога. Однако его прогноз не оправдывается. По дальнейшему ходу поэмы сатана все-таки соблазняет Бауэра и ведет в «веселый Бонн», предрекая, что там, «на развалинах духовной нищеты», он воздвигнет алтарь свободомыслию. Здесь с кафедры теологии Бауэр читает кощунственные лекции о евангелистах, утопающих в противоречиях, о коварных богословах, о проповедниках. «Их деятельность — ложь, их проповедь — обман, дурной софистикой насыщенный туман».
Его выступления вызывают разлад в обществе. Одни требуют вырезать кощунственный язык богохульника, другие приветствуют его как глашатая свободомыслия. ««Владыка наш — Христос». — «Нам Бауэр вождь». Тут палки заговорили вдруг и все смешалось в свалке».
Картины этой и других идейных «свалок», сатирически обрисованных автором поэмы, в пародийной форме отобразили настроение умов и позиции различных групп общества в связи с выступлением Бауэра и, несомненно, представляют самостоятельный интерес для историка. Что касается основной фабулы, то в дальнейшем безбожное воинство, ведомое Бауэром, теснит правоверных и уже прорывается к «священному порогу», к самим небесам. Но тут, как и должно случиться в христианской героической поэме, совершается чудо:
Как вдруг — о чудо! — Лист, сияньем окруженный,
С небес спускается, и Бауэр, пораженный
Внезапным ужасом, глядит на этот лист,
Глядит и весь дрожит, проклятый атеист.
Нерукотворный лист спускается все ниже,
У Бауэра на лбу пот выступил. Гляди же!
Он поднял лист, прочел и шепчет сам не свой
«В отставку!..»
На землю падают злодеи без дыханья…
Того, кто сеет зло, не минет наказанье![231]
Современникам, читавшим поэму, не надо было ломать голову над тайной «нерукотворного», спустившегося с неба листа. Это был известный указ прусского короля Фридриха Вильгельма IV, которым Бруно Бауэр навсегда увольнялся из университета.
«Христианская героическая поэма» Энгельса отобразила в значительной степени внешние перипетии бауэровской деятельности. Внутренний же анализ его критических изысканий и в первую очередь тех общефилософских выводов, которые он на этом основании пытался утвердить, был дан двумя годами позже в первой совместной работе Энгельса и Маркса. Это произведение, острополемический характер которого проступал уже в заглавии: «Святое семейство, или критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании», «сводило счеты» с субъективистско-идеалистическими философскими откровениями Бруно Бауэра и его младогегельянской «компании». Ограничиваясь тематическими рамками данной главы, следует отметить, что авторы «Святого семейства» с особой силой раскрывают идеалистическую сущность бауэровского «всеобщего самосознания» как специфического продукта теологической критики, не могущей расстаться с категорией гегелевской трансцендентности.
«У реального гуманизма, — говорится в предисловии, и это звучит как манифест против младогегельянства, — пет в Германии более опасного врага, чем спиритуализм, или спекулятивный идеализм, который на место действительного индивидуального человека ставит «самосознание», или «дух», и вместе с евангелистом учит: «Дух животворящ, плоть же немощна». Само собой разумеется, что этот бесплотный дух только в своем воображении обладает духовными, умственными силами. То в бауэровской критике, против чего мы ведем борьбу, есть именно карикатурно воспроизводящая себя спекуляция. Мы видим в ней самое законченное выражение христианско-германского принципа, делающего свою последнюю попытку — утвердить себя посредством превращения самой «критики» в некую трансцендентную силу»[232].
В «Святом семействе» немало места уделено анализу одного из центральных бауэровских сочинений — «Критике евангельской истории синоптиков». При этом Маркс и Энгельс настойчиво подчеркивают, что эта работа «всецело стоит на теологической почве». Так, в предисловии к первому тому Бауэр, предваряя упреки теологических кругов в слишком смелых негативных выводах, замечает, что истинно положительное может родиться лишь через «всеобщее отрицание», и бауэровская критика в конечном счете позволит познать действительную «творческую силу Иисуса и его принципа». «И г-н Бауэр, — замечают Маркс и Энгельс, — действительно, настолько осязательно изображал «творческую» силу господа Иисуса и его принципа, что в результате всего этого ею' «бесконечное самосознание» и «дух» оказались не чем иным, как христианскими творениями»[233]. Родившись из критики и отрицания евангельского бога, они в сущности заместили собой этого последнего в сфере философии. Поэтому в общефилософском плане бауэровскую «Критику евангельской истории синоптиков» надо рассматривать не как завершение критики гегелевской системы, недовершенной Штраусом, а в лучшем случае как завершение гегелевской системы «в ее применении к теологии».