Однако прежде чем дать место критике Ливиева рассказа о восстании 342 г., необходимо коротко остановиться на событиях I Самнитской войны, приурочиваемых традицией к предшествующему году, в отношении которых, с тех пор как были высказаны наиболее глубокие и резкие сомнения в их историчности, наука располагает некоторыми новыми данными, учтенными более поздними исследователями, занимающими в отношении I Самнитской войны гораздо менее пессимистическую позицию. Если одним из наиболее существенных аргументов в пользу неисторичности I Самнитской войны признавалось умолчание о ней Диодора, то после опубликования «Оксиринхской хроники»[13] — сочинения, датируемого его издателями II в. до н.э. и относящегося, таким образом, ко времени старшей анналистики, вряд ли это соображение может сохранять силу. «Оксиринхская хроника» упоминает о I Самнитской войне под 340—339 гг. и при этом в непосредственной связи с Латинской войной, помещаемой ею под 339—338 гг. до н.э.[14] [190]
Столкновения римлян с самнитами на кампанской территории начались еще задолго до событий, приведших к I Самнитской войне, и одно из наиболее ранних проявлений этой враждебности следует усматривать в тех препятствиях, которые чинились самнитами римлянам при закупке последними в Кампании хлеба в 411 г. до н.э.[15] Кампания представляла лакомый кусок и предмет спора не только между самнитами и римлянами. Хотя, по словам Ливия, Латинская война велась из–за требований об уравнении союзных латинян в правах с римлянами[16], то обстоятельство, что военные действия происходили преимущественно на территории Кампании, не может не заставить насторожиться и заподозрить в этом указание на непосредственный предмет латино–римского соперничества. Из Ливия явствует при этом[17], что латиняне начали в 340 г. эту войну как войну с кампанскими самнитами и переманили на свою сторону поспешивших отложиться от римлян кампанцев.
Отложение Капуи от Рима в начале Латинской войны свидетельствует о том, что рассказ о ходатайстве капуанцев перед римским сенатом в 343 г. до н.э.[18] является вымыслом анналистики, в действительности же присоединение Капуи к Риму в качестве civitas sine suffragio сопровождалось для капуанцев, равно как и для других камнанских общин, политическим и экономическим гнетом. Всеми же выгодами от этого присоединения поспешили воспользоваться римские правящие круги на зависть не только союзных латинян, но и собственных граждан из низших слоев населения. Ливий, Дионисий Галикарнасский и Аппиан согласно рассказывают о том, что в римских войсках, расквартированных в 342 г. до н.э. в Кампании, брожение началось именно вследствие зависти нищих, обремененных долгами римлян к живущим райской жизнью изнеженным кампанцам, утопающим в изобилии и не имеющим достаточно храбрости для того, чтобы защитить от посягательств чужеземцев накопленное добро. Дионисий, оживляющий свое изложение речами заговорщиков, призывавших к захвату и дележу кампанских земель и прочего имущества, заставляет их аргументировать свои призывы [191] доводами в стиле плебейской фразеологии эпохи Гракхов, что и выдает, в первую очередь, руку позднего анналиста, заимствовавшего краски для изображения событий середины IV в. до н.э. из описаний, сходных по содержанию, но значительно более поздних, а потому и более ярких и понятных народных движений конца II в. до н.э.
Однако в описании революционных брожений среди римских солдат в Кампании (особенно у более многословного Дионисия Галикарнасского) сквозит также и нечто несомненно подлинное, отражающее истинные обстоятельства событий и истинные намерения некоторых легионеров-римлян, не желавших возвращаться из богатой Кампании на свои мизерные, истощенные и обремененные долгами земельные участки. В особенности примечательно в этом отношении, что римские солдаты ссылаются на пример самих же кампанцев (т.е. кампанских самнитов), примерно за сотню лет перед тем захвативших у перебитых ими греческих и тирренских колонистов города, имущество и жен. Кроме того, эти же завистливые легионеры намеревались в случае сопротивления со стороны властей освободить сельских и домашних рабов (δεσμότας ἐκ τῶν ἀγρῶν… καί θεράποντας)[19] ,и заключить союз с врагами римлян. Таким образом, римские повстанцы готовы были принять ту самую программу, которую в порядке исполнения древнеиталийского обычая «священной весны» осуществили столетием позже мессинские мамертинцы — кампано–самнитские наемники Агафокла, захватившие власть в Мессане и произведшие в ней социальный переворот. Существенно, что готовые к возмущению римские легионеры настаивали на тождестве своих планов с действиями кампанских самнитов по отношению к грекам и этрускам. Несомненно и сходство их намерений с действиями позднейших мамертинцев, совершавшимися, как свидетельствует их соплеменник и историк Альфий у Феста[20], именно в порядке осуществления обычая «священной весны». А это заставляет предположить, что кампанские самниты, спустившиеся с Апеннина в V в. до н.э. и захватившие кампанские города, были стимулируемы тем же, облеченным в религиозную форму обычаем ver sacrum (являвшимся идеологическим выражением стремлений италийских племен к разделению и [192] распространению), что и почти два столетия спустя их мамертинские единоплеменники. Разумеется, необходимо иметь в виду, что социальный смысл совершавшихся в порядке осуществления этого обряда действий во всех трех случаях мог быть неодинаков. Мы не знаем, отпускали ли захватившие в V в. Кампанию самниты на волю рабов, как это намеревались сделать в середине следующего столетия римские плебеи, но если они и делали это, то не столько из социальной солидарности, сколько лишь потому, главным образом, что сами они находились еще на достаточно низкой ступени общественного развития, не предполагавшей регулярного употребления рабского труда в хозяйстве. Равно как и грабеж имущества кампанских рабовладельцев, который намеревались произвести по примеру самнитов римляне, с захватом их хозяйства и их жен, вряд ли походил на ту организованную экспроприацию с разделом земельных участков, какую, видимо, произвели в Мессане мамертинцы.