Слушает Филипп, как из уст этого отвратительного человека бесконечным солитером выползают тяжелые слова, необъятные понятия, они надвигаются на него, вьются над ним, обхватывают его голову, точно свинцовыми компрессами, и Филиппа мутит, как от ядовитых испарений. А черный человек сидит перед ним в густом облаке дыма, его запекшиеся кровавые губы шевелятся, точно две пиявки, и он цедит сквозь зубы о трансцендентальной дедукции, об игре понятий между Эйлером, Ньютоном и Гюйгенсом и с такой иронией жонглирует старомодными метафорами Канта «Auf den Flügeln der Ideen»[61], словно тот его подмастерье и они вместе пишут фельетоны в «Rigaer Tageblatt». Говорит об аналитике понятий, о трансцендентальности Пространства и Времени в столкновении с проблемами физиологии; о том, как философские схемы конца восемнадцатого столетия отразили, с одной стороны, довольно развитую ступень мышления, а с другой — напоминали типичную для барокко легкую инструментальную пьеску, пустейший мотивчик которой окрашивает все действия, чувства и мысли, так что все, переходя из одной логической категории в другую, минует эту музыкальную среду «логической» барочной философии, подобно вибрирующему в воздухе аккорду, который уже утерял силу, но все еще сохраняет свои свойства и постепенно умирает, растворяясь, как дым. («Но, разумеется, чтобы понять это, нужно иметь слух, господа же художники, поскольку они глухи от рождения, обычно полагают, что подобных явлений вообще не существует!»)
Поток слов захлестывает Филиппа, он ощущает глубокую, прямо-таки органическую потребность дать отпор этой назойливой, явно мистификаторской и лишенной какой-либо серьезной основы болтовне, но в то же время понимает, что не в силах совладать с уймой неясных и малоизвестных ему фактов, которые выглядят вполне убедительными, липнут к сознанию, как гуммиарабик. И Филипп начинает чувствовать себя, как муха на клейкой бумаге.
А русско-левантийский мистификатор разглагольствует о том, что если человек в своем развитии достигает уже такого уровня, что может почувствовать в своем хребте эволюцию позвоночных, почувствовать на себе процесс, превративший его из четвероногого бессловесного животного в двуногое существо, почувствовать свой человеческий церебрум как космическую доминанту и увидеть в метаморфозах своего собственного эмбриона этапы, через которые прошли все организмы — от простейшей клетки до жаберных, от жаберных до земноводных и до его собственного церебрального вещества, то такой человек вправе не позволить вводить себя в заблуждение ничем, в том числе и мистерией живописи!
— А то, что живопись, к сожалению, до сих пор еще существует, говорит лишь об отсталости мышления! Отражать жизненные явления сегодня, в эпоху бихевиоризма, примитивными символами и аллегориями, на мифологический манер, так же отстало, как отсталы египетские иероглифы в сравнении с любой простейшей современной формулой! И вот приходит не очень одаренный и не очень образованный художник и требует, чтобы Кириалес «логикой телесных доводов» объяснил тайну эстетических эмоций! Получать наслаждение от музыки и картин может только невероятно отсталый в культурном отношении человек, а раз уж такой человек отстал настолько, что может наслаждаться примитивными иероглифами, то трудно определить, какое искусство на него, собственно, действует (если вообще действует), во всяком случае, ничего сверхъестественного здесь нет, это точно! Прежде всего в нас много усвоенного, приобретенного воспитанием, муштрой, выучкой, в нас выдрессированна привычка к ретроспективным воспоминаниям о когда-то пережитом. Мы разматываемся как клубок. А когда заглядываешь в собственное нутро, это всегда вызывает сентиментальные чувства. Взгляд назад порождает грустную покорность перед бренностью и скоротечностью жизни. Наше самодовольное и суетное «я» очень охотно вспоминает «самое себя» в прошлом. Классики. Вергилий: «Forsan et haec olim meminisse iuvabit»[62]. (Кто из нас не видел скверных иллюстраций, на которых Данте впервые мечтает о Беатриче, и кто из нас при этом не подумал о себе?) Лавры! Мраморные бюсты! Нет в мире человека, который хоть раз в жизни не представил себе своего мраморного бюста. Словом, романтические бредни, обычно связанные с любовными переживаниями. Воспоминания, Наше «я» разнеживается от воспоминаний. Наше «я» частенько развлекается мыльными пузырями, однако далеко не каждый представляет себе, что речь идет исключительно о мыльных пузырях и лимонадной пене. В жизни человека случаются минуты слабости, когда даже самые черствые натуры настроены по-женски сентиментально и с удовольствием глотают слезы умиления! И тут я с вами согласен, некоторое действие оказывают стихи, интимная прелесть стихов и картин. Все мы предавались мечтам в лиловых сумерках, и у всех в памяти живут милые и тихие движения милых и тихих женщин. Увидеть это запечатленным на полотне всегда приятно! Так оно и должно быть! Иначе не было бы красоты вообще. Ни этого вашего лиризма, ни, наконец, поэзии и живописи, как логического завершения этой лирической настроенности. Но опять же я решительно утверждаю, что в природе этого действия нет ничего нематериального, а тем более сверхъестественного! Мы, как эхо, отзываемся на чужие переживания собственными воспоминаниями! Наша телесная, физиологическая, а другими словами, если хотите, наша духовная сущность становится в это мгновение музыкальным инструментом. Люди создали себе весьма лестное представление о сверхъестественной утонченности этого «инструмента», забывая, что он не что иное, как необычно запутанная система довольно длинных и подвижных кишок с разными отверстиями и привесками!