Горка зашевелилась, показалась длиннорылая морда с высоко торчащими ушами. Втянув воздух, кабан замер, вскоре голова опять исчезла. До моего слуха донеслось невнятное чавканье.
Тихонько снял ружье, тщательно прицелился и, когда кабан вновь поднял голову, выстрелил. Табун переполошился и в неописуемой панике, оглашая тайгу пронзительным визгом, рассыпался в разные стороны. А раненый зверь, волчком завертевшись на месте, поднял такой столб снежной пыли, что на некоторое время скрылся из виду.
Осторожно подойдя ближе, я выпустил еще две пули. Жизнь не хотела покидать сильное тело. Клацая клыками, секач попытался приподняться, но упал и затих, когда я выстрелил в упор.
Поняв, что кабан убит, я издал дикий вопль и запрыгал от радости. Немного успокоившись, стал осматривать добычу. Это был довольно крупный, матерый секач. Грозно поблескивали две пары желтоватых клыков. Нижние трехгранники, изогнутые, как турецкие сабли, торчали из челюсти на все двадцать сантиметров. Более короткие, верхние, загибались настолько круто, что, соприкасаясь с нижними, заточились до остроты ножа. Большое клинообразное тело покрывала жесткая черно-бурая щетина, с густой подпушью, особенно длинная на загривке.
Пока кабан не остыл, начал свежевать. Поскольку к началу гона у самцов под кожей на загривке образуется хрящ, или, как говорят охотники, «броня», дело это оказалось непростым. Отмучившись, с трудом засунул в рюкзак голову секача и увесистый шмат ляжки. Все остальное засыпал снегом. Охотничья удача сняла усталость. Шлось легко.
Лукса, узнав, что я принес свеженины, закряхтел от удовольствия. По-быстрому нажарили мясо и, поставив вариться бульон, сели пировать. Сквозь поджаристую корочку, подогревая и без того волчий аппетит, соблазнительно сочились янтарные капли жира. Сковородка быстро пустела. Последний кусок Лукса бросил собаке:
— Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — Прошлый год один секач ему брюхо распорол. Думал, пропал пес, елка-моталка. Хотел пристрелить. Ружье поднял, а он смотрит так преданно… Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Снял с лабаза полосу сухожилий. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб не кусался, и заштопал брюхо. Ничего, заросло!
— Лукса, я вот все думаю, сухожилия ведь толстые, как из них тонкие нитки получаются?
— Что непонятного? Высохшие жилы видел? Если их помять, они на тонкие стрелки делятся. Бери их и скручивай нитку. Самые крепкие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.
Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип шагов. Возле палатки они замерли.
— Кто там? — спросил я.
— Своя, своя люди, — негромко и спокойно ответил голос. Было слышно, как подошедший отряхивается от снега.
— Нибида эмэкте[16]? — повторил на удэгейском вопрос Лукса.
Вместо ответа полог палатки распахнулся, и в черном проеме показался охотник. Я сразу узнал его, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был од о Аки — дедушка Аки. Его губы, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.
— Багдыфи[17]! Би[18] мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, — на смешанном языке тихо проговорил он.
— Багдыфи, багдыфи! — ответил Лукса.
Я, освобождая место гостю, пересел к выходу и подбросил дров в печку. Аки пробрался на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.
— Ноги туда-сюда мало ходи, — посетовал он.
Я про себя подумал: «Вот это „мало ходи“ — в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!»
Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки деда сразу оживились:
— Айя! Асаса[19]! Однако не зря ходи к вам.
Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одним из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первооткрыватели этих мест. В его суждениях как в зеркале отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе, и его поколение уже во многом утратило самобытность удэгейского племени).