— Спасибо, что предупредили, — снова поблагодарила его Гарриет. — Я постараюсь выяснить, кто это. И буду осторожнее.
— Уж пожалуйста, — сказал лорд Сент-Джордж. — А то дядя Питер совсем зачах. Не пьет, понимаете, не ест. Нет, я, конечно, знаю, что он просто нервный старый осел, и как могу его, беднягу, успокаиваю и так далее, но сдается мне, у него все же есть поводы волноваться. Бога ради, тетя Гарриет, сделайте вы с этим что-нибудь. Не могу же я допустить, чтобы столь ценный дядюшка увял у меня на глазах. Он уже похож на лорда Берли[294] — выходит и уходит, бродит и кивает. Меня гнетет груз ответственности.
— Вот что, — сказала Гарриет. — Хорошо бы вы завтра пришли к нам на ужин и попробовали ее опознать. Сегодня не стоит — воскресенье, и многих нет на месте.
— Ух ты! — обрадовался виконт. — Чертовски привлекательная мысль. А если я решу задачку для дяди Питера, то на день рождения меня ждет сногсшибательный подарок. Тогда до встречи, и берегите себя.
— Мне надо было раньше это предложить, — заметила Гарриет, поделившись новостями с деканом, — но я и представить себе не могла, что он сумеет опознать женщину, которую видел только один раз.
Декан, прежде не слышавшая о встрече лорда Сент-Джорджа с привидением, отнеслась к предприятию скептически.
— Лично я не рискнула бы опознавать человека, которого мельком видела в темноте. И уж точно не стала бы доверять юным ветрогонам. Синее платье с таким узором, насколько я знаю, есть только у мисс Лидгейт, но ее подозревать я решительно отказываюсь. Однако непременно пригласите его на ужин. Я всегда рада развлечься, а он еще более колоритный гость, чем его дядюшка.
Гарриет сознавала, что близок кризис. «Буду осторожнее». Ну и вид у нее будет в собачьем ошейнике! Тем более что от кочерги и подобных ужасов он все равно не спасет… Ветер, кажется, был юго-западный — проходя по Старому двору, Гарриет услышала гулкий голос Большого Тома, который бил сто один удар.[295]
«Не позднее половины десятого», сказала мисс Уорд. Если ночные выходки и прекратились, то вечером по-прежнему было чего опасаться.
Гарриет поднялась к себе и заперла за собой дверь, затем достала из ящика тяжелый кожаный с медью ремень. Женщина, которая идет по Модлин-бридж и «будто хватает что-то руками», — это описание ей совсем не понравилось. Она живо вспомнила железную хватку Питера на своем горле, как наяву услышала его голос — спокойный, точно он читал по учебнику: «Вот здесь самая опасная точка. Если пережать сосуды вот тут, то человек практически моментально потеряет сознание. И тогда пиши пропало…» Он резко нажал пальцами, и в глазах у нее все поплыло.
Вдруг загремела дверная ручка — Гарриет испуганно обернулась. Похоже, в коридоре открыли окно и устроили сквозняк. Она стала до смешного нервной. Застежка долго не поддавалась. (Что такое раба твоя, пес, чтобы могла делать такое дело?[296]) Потом она посмотрела в зеркало — и рассмеялась. «Как лилия — просто искушение для преступника». Ее собственное лицо в тусклом вечернем свете выглядело непривычно — внезапно смягчившееся, бледное, испуганное, глаза под густыми черными бровями на удивление огромные, губы приоткрыты. Как будто голову отрезали гильотиной — темный ошейник отделил ее от тела не хуже, чем нож палача.
Не такой ли, подумала Гарриет, виделась она своему любовнику в тот бурный и тяжелый год, когда пыталась уверить себя, что может быть счастлива, уступив. Бедняга Филипп — так мучился от собственного тщеславия, и ведь не любил ее — до тех самых пор, пока не убил в ней последние остатки чувства, — и все же продолжал судорожно за нее цепляться, даже проваливаясь в трясину смерти. Согласившись жить с Филиппом, она подчинилась не ему даже, а его жизненным теориям. Молодые не могут без теорий, только к зрелости понимаешь, сколь гибельны принципы. Связывать себя собственными представлениями — и то небезопасно, но, подчинив себя чужим представлениям, получишь в награду лишь прах и пепел. И все равно ведь находятся несчастные, которые отчаянно завидуют этим гнилым яблокам с Мертвого моря.[297]
Так возможен ли союз между умом и плотью? Привычка все ставить под вопрос, все подвергать анализу выхолащивает и притупляет любые страсти. Наверное, опыт помогает справиться с этим противоречием: просто держать резкий, безжалостный ум отдельно от томного, живого тела — и никогда не сводить их воедино. Если вы устроены именно так, то в оксфордской профессорской вы будете рассуждать о преданности, а где-нибудь еще — развлекаться, скажем, с венскими певичками, и оба ваших «я» будут чувствовать себя легко и непринужденно. Для мужчины тут нет ничего трудного, да и женщине этот путь не заказан — если только в жизни ее не было досадных эпизодов вроде обвинения в убийстве. Но пытаться привести эти противоположности к компромиссу — чистое безумие, она отказывается в этом участвовать. Если Питеру неймется провести эксперимент, то пусть проводит его без Гарриет. Шестивековая привычка к господству все равно не покорится сорокапятилетнему уму, пусть и самому отточенному. Пускай самец получит свою самку и успокоится, а утомленный ум продолжит говорить — как герой «Человека и сверхчеловека».[298] Разумеется, это будет долгий монолог, поскольку самка способна только слушать и не вставит ни слова. В противном случае получится как в «Частных жизнях»,[299] где супруги в промежутках между любовными сценами могут только кататься по ковру и колотить друг друга. Скучнейшая перспектива.
294
В сатирической пьесе Р. Б. Шеридана «Критик, или Репетиция одной трагедии» ставят постановку, в которой главное действующее лицо, лорд Берли, не произносит ни реплики и только глубокомысленно молчит.
295
Большой Том, колокол на башне Том-Тауэр, бьет сто один удар в честь ста членов колледжа Крайст-Черч (дополнительный удар был добавлен в XVII веке). Это происходит каждый вечер в 21.00 по «оксфордскому времени», которое на пять минут отстает от времени по Гринвичу.
296
4 Цар. 8:13.
«11 И устремил на него Елисей взор свой, и так оставался до того, что привел его в смущение; и заплакал человек Божий.
12 И сказал Азаил: отчего господин мой плачет? И сказал он: оттого, что я знаю, какое наделаешь ты сынам Израилевым зло; крепости их предашь огню, и юношей их мечом умертвишь, и грудных
13 детей их побьешь, и беременных женщин у них разрубишь. И сказал Азаил: что такое раб твой, пес [мертвый], чтобы мог сделать такое большое дело? И сказал Елисей: указал мне Господь в тебе царя Сирии».
297
По преданию, на Мертвом море, близ затопленных Содома и Гоморры, растут яблоки, красивые на вид, но рассыпающиеся в пепел, если взять их в руки. Вот как пишет об этом Байрон в «Чайльд-Гарольде»:
298
В финале пьесы Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек» (1903) только что обручившийся герой произносит длинный монолог о пагубности брака. Ему пытаются возразить, но вмешивается невеста: «Ничего, ничего, дорогой. Продолжайте говорить». «Говорить!» — восклицает герой, и пьеса заканчивается. Перевод с англ. Е. Калашниковой.
299