В темноте, задолго до восхода солнца, Ксантиппа разбудили крики. На агору к бронзовым статуям героев, представлявших десять афинских племен, из дома послали гонцов. Под каждой статуей совет ареопага[1] поместил листы тонкого папируса. Рядом стояли рабы с факелами, готовые посветить любому, кому потребуется. На папирусе перечислялись каждая фила[2], каждый дем[3] и все прилегающие к городу земли.
То, чего они боялись, случилось.
Ксантипп довольно хмыкнул, почувствовав, как поножи ладно охватили ноги. Отлитые в точности по форме голени и колена, они надежно держались за счет естественной пружинистости металла, и им не требовались ни завязки, ни ремни. Поножи блестели, словно были из золота, сияя тем же благословенным маслом, которое рабы уже втерли в конечности Ксантиппа.
– Подождите, – сказал он.
Рабы отступили, и Ксантипп сделал низкий выпад. Поножи остались на месте, и он, кивнув, поднялся. Руки раба потянулись к нему застегнуть белый хитон. Его бедра останутся непокрытыми. Одно дело бегать или тренироваться голышом в летнюю жару, и совсем другое – сражаться. Ксантипп еще от отца узнал, сколь полезен может быть кусочек ткани, когда глаза застилает пот или кровь.
Стоя с обнаженной грудью, Ксантипп осмотрел приготовленный нагрудник. Внутри доспех был выложен толстым слоем отбеленного льна, плотного и крепко сшитого. Наружную сторону составляли тяжелые бронзовые пластины. Ксантипп знал, что, по ощущениям в походе, панцирь тяжелеет с каждым шагом, и чем дальше от города, тем больше. Но, несмотря на бремя и нелепые расходы, это был его боевой доспех, шкура войны. Другие стратеги предпочитали сплошную пластину из бронзы или кожи, а Ксантипп не любил, когда его что-то стесняло. Ему довелось видеть воина, который не мог завязать сандалии, не сняв нагрудник, беспомощного, как рыба на суше. По сравнению с тем бедолагой он в своем доспехе чувствовал себя непобедимым. Как и изготовленные на заказ поножи, нагрудник был делом рук настоящего мастера-кузнеца. Бронза – теплый металл, когда касается кожи. Все это нравилось Ксантиппу.
Нагрудник рабы застегнули двумя ремнями на плечах и поясом. Ксантипп кивнул и буркнул что-то неразборчивое. Две бронзовые пластины поменьше прикрывали пах и большие вены ног. При поднятом щите враг видел только сверкавшие поножи, круглый щит и шлем – человека из золота. Руки оставались свободными, их ничто не стесняло. Ксантипп сжал кулаки и сделал несколько широких движений, разминая затекшие плечи.
Сандалии уже были надежно завязаны, и теперь он надел на лоб повязку, назначение которой состояло в том, чтобы впитывать пот и смягчать давящую тяжесть шлема. Вторая группа рабов внесла оружие гоплита, и у Ксантиппа забилось сердце. Оружие не было куплено богатством Алкмеонидов, семьи его жены, которая вела родословную со времен гомеровской «Илиады». Нет, оно хранило копившиеся годами следы и отметины, царапины и вмятины и даже небольшое пятно пайки у основания наносника. Каждая часть снаряжения в какой-то момент спасла Ксантиппу жизнь. Он смотрел на свою боевую коллекцию с гордостью и любовью, как человек, гладящий по голове верную собаку.
– Где мой щит? – спросил он.
Щит-гоплон не принесли вместе с остальным оружием. Рабы посмотрели на старшего, ожидая, что ответит он.
Непривычно серьезный, Маний для начала поклонился:
– Хозяйка сказала, что сама покажет его тебе.
– Понимаю. Агариста велела его перекрасить.
Это был не совсем вопрос, но Маний все равно опустил голову, покраснев под холодным взглядом хозяина. Как раб по отношению к Алкмеонидам, Маний служил в доме в разных ролях на протяжении всей жизни хозяйки. Агаристе он был предан беззаветно, как может быть предан только тот, кто носил ее на своих плечах, когда она была маленькой девочкой. Но сейчас это был момент безмолвного общения двух мужчин, пусть и занимавших разное положение.
Ксантипп не сказал больше ни слова и принялся проверять древко копья, выискивая возможные трещины. Рабы, чувствуя его скрытый гнев, неловко переминались.
Трещин не обнаружилось. Повинуясь внезапному импульсу, он жестом отогнал людей подальше и повертел грозным оружием над головой и по сторонам так, что оно запело в воздухе. Длиной в полтора его роста, копье было идеально сбалансировано: вес листовидного железного наконечника уравновешивался бронзовым шипом на другом конце – убийцей ящериц, как называли его юноши из эфебов-гоплитов. Древко македонского ясеня было приятно на ощупь. Поглаживая его, Ксантипп ощущал оставленные инструментом отметины, память и пот работавших с деревом старых мастеров. Он убивал людей этим копьем-дори. Руки признавали его своим.