— А как насчет Венеции? Что скажешь насчет прогулок по Венеции? — спросила она, прижавшись ко мне.
Тогда я повернулся и поцеловал ее, а она прошептала, что, возможно, через пару дней мы поедем в Венецию, но зачем об этом думать сейчас, когда нам так хорошо в Новом Орлеане.
— Ты серьезно? Мы что, можем уехать так надолго? — поинтересовался я, сопроводив вопрос очередным поцелуем.
— Мы вернемся, когда я скажу, если ты, конечно, захочешь.
Тогда я взял ее лицо в ладони и нежно поцеловал. Это и был мой ответ. Но потом я вдруг вспомнил, кто мы такие и откуда приехали, и здорово расстроился. Мне не нужен был ни один город мира, если ее там не было. И единственным городом мира, где я хотел быть вместе с ней. был именно этот.
Она положила мне руку на грудь и, слегка повиснув на мне, потащила меня вперед. Наконец мы вышли на Сент-Чарльз-авеню. Мимо нас прогромыхал трамвай, посветив нам цепочкой пустых окон. Его крыша была мокрой, и это напомнило мне о том, что где-то прошел дождь. Что с того? Дождь, как и все в этом городе, не мог быть помехой нашей прогулке.
— Ладно, итак ты стал фотографировать людей, лица Сан-Франциско, — сказала она. — Но как ты начал работать на «Тайм-Лайф»?
Я объяснил, что это вовсе не так трудно, как кажется, но если у тебя верный глаз, ты быстро учишься, тем более что деньги не имели для меня значения. Два года я делал снимки для заметок в «Пипл», снимал рок-концерты, даже звезд кино и писателей — жуткая скукотища, — постепенно изучал мастерство, осваивая все типы фотоаппаратов и занимаясь проявкой пленок в фотолаборатории. Но если работаешь для крупных журналов, то проявкой не занимаешься, а просто отсылаешь им пленку. А они там отбирают, что им подходит, и тогда остальное можно предложить кому-нибудь еще. Но это уже не так интересно.
К тому времени как мы дошли до Луизиана-авеню, мне удалось ее слегка разговорить, и она рассказала мне массу грустных и не слишком приятных вещей. Так, оказывается, у нее не было никакой другой жизни за пределами Клуба, а еще она четыре года провела в Беркли, точно во сне, в основном играя тайком в садомазо у Мартина в Сан-Франциско. Университет был для нее тем же, что и для меня: постоянным поиском уединенных мест для чтения.
Мне почему-то вдруг стало неловко, когда я понял, что она тоже бывала в Доме в Сан-Франциско, где меня впервые посвятили в садомазо, и что она знала Мартина. Причем не только знала, но и дружила с ним, работала на него и говорила о нем с уважением. Она знала расположение всех комнат в Доме, и мы немного поболтали об этом, а потом я перешел к более личным темам: где она жила в Беркли и как ее семья туда попала.
— Я не годилась для нормальной жизни, — сказала она. — И была просто отвратительным ребенком.
— Никогда ни от кого не слышал ничего подобного, — рассмеялся я, снова поцеловав ее.
— Я даже не знаю, каким должно быть детство, — продолжила она. — Когда я была совсем маленькой, у меня были темные, странные сексуальные фантазии. А еще я хотела, чтобы меня трогали. Я всегда считала, что детство — это просто жуть.
— Ну а потом, в Беркли? Со всем его либерализмом, свободой мысли и интеллектуализмом?
— Нет, для меня все было не так, — ответила она. — Только у Мартина я впервые ощутила интеллектуальную свободу.
Она размашисто шагала рядом со мной, и мы все шли и шли под сенью листвы, под уличными фонарями, мимо нарядных белых лестниц, низких металлических оград и кованых ворот.
Ее отец, старорежимный ирландский католик, сначала преподавал в колледже в Сен-Луисе, а затем — в иезуитском коттедже в Сан-Франциско. Ее мать была типичной хранительницей очага. Она сидела дома до тех пор, пока не вырастила четверых детей, и только потом пошла работать в публичную библиотеку в центре города. Они переехали в Беркли-Хиллз, когда Лиза была еще маленькой, потому что им нравился климат восточной части залива и они любили горы. Но все остальные районы Беркли они терпеть не могли.
Я знал улицу, на которой она жила, знал даже ее дом — большой и запущенный. Я сотни раз проезжал мимо и видел огни в окнах библиотеки в цокольном этаже.
Именно там ее папаша и читал Тейяра де Шардена, Мартена. Честертона[4] и всех этих католических философов. Он предпочитал чтение разговорам, а об его грубости и холодности в семье слагали легенды. По ее словам, в вопросах секса он был ярым последователем учения Блаженного Августина и апостола святого Павла. Воздержание для него было идеалом. Хотя и недостижимым. В противном случае он стал бы священником. Хотя если снять всю эту красивую обертку из слов, то секс — это грязь. Гомосексуализм следует запретить. Даже поцелуи — смертельный грех.
4
Тейяр де Шарден (1881–1955) — французский теолог и философ, один из создателей теории ноосферы. Жак Мартен (1882–1973) — французский теолог, основатель неотомизма. Гилберт Кит Честертон (1874–1936) — английский христианский мыслитель, журналист и писатель.