Эти ожесточенные дискуссии велись вокруг существования атомов. Больцман был убежден, что они в той или иной форме существуют. Большинство же его коллег, в том числе весьма влиятельные ученые мужи, пребывали в твердой и непоколебимой уверенности, что никаких атомов на самом деле нет. Многие современники Больцмана очень увлекались туманной идеей энергии, полагая, что эта идея сама по себе объясняет решительно все. Промышленная революция привела к тому, что энергия стала основополагающим компонентом реальности. Тогдашние физики полагали, что все законы природы легко понять с помощью недавно возникшей науки под названием «термодинамика».
Больцман всю вторую половину своей жизни яростно боролся с этой точкой зрения. Он выстраивал сложнейшие системы умозаключений, доказывавшие, что механическое перемещение атомов – фундаментальная движущая сила, управляющая поведением газов при их нагреве и расширении, при их охлаждении и сжатии. Теория носила статистический, а не абсолютный характер: хотя по отдельности атомы следовали несложным правилам, вместе они создавали целый спектр разнообразных наблюдаемых результатов. При этом некоторые результаты оказывались вероятнее (иные – намного вероятнее), чем другие, что позволяло объяснить наблюдаемые явления. Однако идеи Больцмана не пользовались популярностью, и большинство известных физиков того времени выступали против него. Главным его противником стал Эрнст Мах, признававший, что понятие атома, возможно, и является полезной подпоркой для размышлений о реальности, но не более того: выступая от лица целой группы ученых, он заявлял, что атом «должен оставаться лишь инструментом представления явлений»{4}.
Больцман горячо отстаивал свою позицию, но его, несомненно, утомили эти бои и надменное равнодушие оппонентов. Как он вспоминал, посреди одной из таких дискуссий «Мах лаконично заявил от имени своей группы: „Я не верю в существование атомов“. Эта фраза потом неотвязно звучала у меня в голове».
Голова у Больцмана вообще никогда не отличалась прочностью, и годы отчаянных битв вокруг понятия атома нанесли ей новые удары. В конце концов Больцман решил навсегда прекратить свою борьбу. В 1906 году вся его семья отдыхала в итальянском городке Дуино. 5 сентября, пока его жена и дочь плавали неподалеку, в голубых водах Триестского залива, Больцман повесился в гостиничном номере. Дочь, которую послали проведать отца, обнаружила его тело на шнуре, закрепленном на переплете окна. До конца жизни она ни с кем не говорила об увиденном.
Лемони Сникет, писатель, славящийся своей оригинальностью{5}, явно понимает затруднительное положение, в котором оказался Больцман. В «Змеином зале» Сникет пишет: «Очень неприятно, когда кто-нибудь докажет, что ты неправ. Особенно если на самом-то деле ты прав, а тот, кто на самом деле неправ, доказывает, что ты неправ, и тем самым доказывает, что он прав, хотя на самом деле это неправильно».
Такова вечная и неизбывная дилемма науки: не всегда понятно, кто же прав, истина порой всплывает слишком поздно, и частенько бывает так, что ее апологет не успевает отпраздновать триумф при жизни. Нельзя с уверенностью утверждать, что непосредственной причиной самоубийства Больцмана стали оскорбительные заявления его коллег, но мы точно знаем, что он, Больцман, сыграл важнейшую, пусть и трагическую, роль в победе нового, более полного понимания реальности. В течение нескольких лет после его смерти наблюдения за частицами пыли и цветочной пыльцы, в которые ударялись какие-то невидимые объекты, привели к тому, что научное сообщество все-таки приняло больцмановскую концепцию атома.
Историкам науки, изучающим прошлое, хорошо известна трагическая судьба Больцмана, однако мы не очень-то готовы применять исторические аналогии в нашем настоящем. «Представление о том, что все бури позади и мы теперь живем в более спокойное время, кажется какой-то психологической потребностью», – заметил однажды геолог Элдридж Мурс{6}. Он говорил, что мы часто выдаем желаемое за действительное, рассуждая о стабильности почвы под ногами, однако то же самое можно отнести и к нашим рассуждениям о науке в целом. Часто нам почему-то легче дивиться окаменелостям (восторгаясь бесчисленными историями об эволюции науки), чем признать, что эволюция продолжается и сейчас, что и сегодня существует край неопределенности, за который мы могли бы заглянуть.
4
5
6
«