[24]. Брандо хотел было спросить, сколько денег надо, чтобы начать там новую жизнь, но побоялся, что остальные заметят его интерес и поймут – он чего-то задумал. Тридцати тысяч хватит, решил он, тридцати тысяч хватит перебраться в Канкун, снять квартирку и начать искать работу – да любую для начала: официантом или в обслугу ресторана, да хоть посуду мыть, если надо будет, для начала, чтоб зацепиться, а потом – подучить английский и искать счастья по отелям, где всегда полно гринго, мечтающих предоставить кому-нибудь свое очко, но тут главное будет – не застревать на одном месте, двигаться, пошевеливаться, шустрить, быть на все руки у этого бирюзово-синего, почти зеленого моря. Как тебе такой план? – спросил он у Луисми, когда они вышли покурить во дворик «Метедеро». Это вдруг, неизвестно почему, осенило Брандо, как раздобыть эти самые тридцать тысяч – да у Ведьмы же! Заявиться к ней и попросить в долг или просто забрать, говорят, у нее припрятано золото, золото в старинных монетах, они стоят теперь бешеных денег; я слышал, что один малый, которого Ведьма позвала передвинуть шкаф, подобрал монетку, закатившуюся за ножку, подобрал и прикарманил, а когда пошел продавать ее в банк, ему за нее – за одну-единственную вшивую монетку – дали пять тысяч, а Ведьма даже не заметила, что она упала, и совершенно точно, что такими монетами набиты где-то в доме целые сундуки или мешки, а иначе – как бы Ведьма жила, она ведь не работает, а землю у нее давно оттяпали жулики с Завода, да, так вот – на что бы она покупала бухло и наркоту для мальчишек, которые напиваются у нее и нанюхиваются выше крыши, слушают ее песенки и порой дерут ее на диване, и ты прикинь, Луисми, даже если денег этих мы не найдем, в доме до чертовой матери всякого ценного добра: колонки и аппаратура в подвале, здоровенный экран, проектор – это все немало стоит и прекрасно грузится в пикап к Мунре, который и подвезет нас к дому Ведьмы, если ему денег посулить, и, прикинь, что-то наверняка спрятано в комнате на втором этаже – не зря же она всегда заперта, не зря же Ведьма начинает так орать, когда кто-нибудь поднимается по лестнице или спрашивает, что за сокровища там хранятся. Что она там прячет? – Брандо не знал. Стоит ли попытаться? – Брандо понятия об этом не имел, но зато понимал отчетливо: свидетелей оставлять не надо, но Луисми этого не сказал, чтоб тот не заподозрил чего раньше времени. Ведьму – убить, загрузить в пикап к Мунре, который потом уедет вместе с Луисми, а ему, Брандо, придется избавиться и от него тоже, придется-придется, рано или поздно, но сделает он это, когда будут уже далеко от поселка и от Вильи, от всей этой привычной жизни, и вот тогда Брандо заставит Луисми заплатить за унижение, за тоску, грызущую его постоянно и особенно с тех пор, как он увидел его с этой малявкой, которую Луисми называл своей женой, долговязой и тоненькой соплячкой с индейскими чертами лица и с уже заметным пузом: она всегда молчала, а обратишься к ней – заливалась краской. Такая она была дуреха, что не понимала даже – Луисми крутит ей мозги, говоря, что работает охранником в Вилье, а сам продолжает свои игрища со всегдашней клиентурой – дальнобойщиками и теми, кто называл себя инженерами, хотя и трех лет в институте не отучился, и страшно важничали от того, что носят на рубашке логотип Компании и пьют Бьюкананс. Слушай, говорил ему Брандо, когда они встречались в парке, давай нагрянем к Ведьме, заберем деньги и смоемся навсегда, ты да я, но Луисми только мотал головой и отвечал, что больше не желает видеть ее, не может ей простить, что она не поверила, что он не брал денег, вот и пусть катится куда подальше, если ждет, что буду у нее в ногах валяться после того, как она обозвала меня крысой; но Брандо не отставал, настаивал, при каждой встрече заводил эти разговоры, потому что время поджимало – пора было уматывать отсюда, а Ведьма отворила бы решетчатую дверку, только если бы увидела за ней Луисми, потому что всем было известно: она до сих пор тоскует по нему, расспрашивает, как он да что, и если Луисми попросит прощения, совершенно точно простит и, может быть, даже денег даст, и тогда не придется ее убивать, но сучонок все отнекивался, твердил, что не желает ее больше видеть, и потом – на хрена им уезжать из Ла-Матосы, лучше остаться, глядишь, как-нибудь все вскоре и наладится, отчаиваться не надо, да и куда ему с беременной Нормой, мало ли что с ней по дороге может случиться, риск большой, а Брандо кивал и говорил – ну да, наверно, ты прав, но про себя думал: ах ты гнида, сукин ты сын, как же я тебя ненавижу, как же я тебя ненавижу. И клялся себе, что никогда больше ничего не скажет Луисми, но на следующий день при встрече слова будто сами собой срывались с губ: ну, давай же, дурачок, давай грабанем ее и свалим отсюда на хрен, потому что ни о чем другом думать не мог, день и ночь крутя в голове, как они кокнут Ведьму и смоются с деньгами, как обменяют золото, чтоб не вызвать подозрений, как кончится то, что началось когда-то на матрасе Луисми, и как Брандо замочит его во сне. Пасхальные каникулы кончились, но он даже не подумал вернуться в школу: во-первых, не видел в ученье ни малейшего прока, а во-вторых, все равно ни на чем не мог сосредоточиться. Мать не смела к нему приставать и, кажется, рада была уж и тому, что он сидит дома, при ней, а не шляется где-то до зари, не напивается, а смотрит с ней вместе девятичасовой сериал, а чем он занят после, ее не интересовало: она молилась за него, молилась и вверяла его в руки Господа, Иисуса и Пречистой Девы, так что пусть все будет как будет, как должно быть, потому что на все – воля Божья. А Брандо с каждым днем все сильней тяготился ею, и девятичасовым сериалом, и дурацким смехом с экрана, и тошнотворно-слащавой музычкой рекламных вставок, и жужжанием вентилятора, на полную мощность крутившегося под потолком. Ему опротивел и поселок, и дура Летисия, и отговорки, которые приходилось сочинять по телефону, потому что он больше не хотел ее. А она, проклятая, вбила себе в голову родить от Брандо: говорила, что муж, придурок, никак не может заделать ей ребенка, хоть и трахает ее каждый день, а потому она хочет забеременеть от Брандо, так что пусть придет, воткнет и спустит в нее. Мужу скажет, что ребеночек от него, и Брандо пусть ни о чем не беспокоится: его дело маленькое – впустить ей своих живчиков. Ага, всю жизнь мечтал о таком! Да не пошла бы она?! Меньше всего хотелось Брандо оставлять что-нибудь свое в этом дерьмовом мире. И он отказывался наотрез, как Летисия ни молила его, как ни просила и даже чуть ли не денег ему сулила. Он уж как-нибудь сам денег раздобудет, а потом свалит в Канкун, устроится в официанты, будет мутить с гринго, но главное – нигде подолгу не застревать, постоянно двигаться с места на место – и чтобы скучно не было, и чтобы не схватили. Слушай, Луисми, снова и снова уговаривал он его, когда никто не слышал, потому что свидетели Брандо были не нужны – слушай, давай прямо в понедельник… давай во вторник… на следующей неделе… Мунра нас привезет, если заплатить ему, подъедем, постучимся, и ты ее уговоришь открыть решетку, а уж когда внутрь попадем, все сделаем в лучшем виде, одолжим или стырим, какая на хрен разница, и сейчас же свалим, без чемоданов и прочего, чтоб подозрений не вызывать, и никому ничего не скажем, ты да я, давай, Луисми, провернем это дело, а Луисми: так надо будет Норму взять, а Брандо тряс головой и думал: да неужто эта чертова кукла так важна для тебя? – но сейчас же спохватывался и улыбался и вслух говорил так: ну, конечно, куда ж мы без твоей жены? И от слова «жена» во рту становилось так, словно дерьма покушал. И то, как вел себя Луисми, сильно его обескураживало и злило. Одно время думал даже – не учуял ли тот чего, не угадал ли, что Брандо намерен разделаться с ним? И дня два всерьез пвернутьсяИмеется в виду п-ов Юкатан, на карибском побережье которого находится мексиканская туристическая зона Ривьера-Майя: на севере расположен Канкун, известный своими пляжами, высотными отелями и ночными клубами.