Новая станция была убогой постройкой из кирпича и покрытых лаком досок, напоминавшей неудачный швейцарский домик, который всегда только жалок. На станции никого не было, кроме возившегося с какими-то лампами носильщика, в одном жилете и без пиджака. Антони сразу узнал в нем одного из деревенских мальчишек, ставшего теперь уже взрослым мужчиной, но тот, к удовольствию Антони, очевидно, не помнил его — обмен воспоминаниями был бы неприятен. После обыденного вопроса о расписании поездов Антони спросил:
— Не знаете ли вы случайно, кто живет сейчас в Вайнхаузе?
— Какие-то лондонцы, — ответил носильщик. — Они не часто приезжают. Вроде того, что прикатят на своих машинах на воскресный день. В деревне поговаривают, что у них там бывают необыкновенные кутежи, но я никогда не видел, чтобы они что-нибудь делали, только в теннис играют или на граммофоне и радио. Меня это не касается — мне-то что?
— Они как будто многое тут переделали?
— Еще бы, потратили кучу денег, но это старый дом, надо было его как следует подправить. Одно время они постоянно тут торчали, а теперь почти никогда не приезжают.
— Что ж, может быть, они скоро совсем выедут?
— А мне какое дело? Лучше всего, если бы они все отсюда убрались.
Антони впал в уныние от этого бесцельного разговора. Он не отдавал себе вполне отчета, почему он его упорно продолжает, разве только чтобы еще лучше убедиться в том, что поэтической действительности его детства более не существует. Над головой бесконечно жужжал какой-то самолет. Да, носильщик побывал на войне, в пехоте, под Лаосом его наградили шрапнелью. Нет, он не доволен своей работой. Все работай, а платить не платят. Сыт этим по горло, вот что! Он полагает, в один прекрасный день большие настанут перемены. Рабочие долго терпеть не будут. Вот, например, господские дома стоят шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, без электричества, а прачечные — сплошной позор! Торговля падает, жалованье падает, безработица растет. Нет, он не знает, что нужно делать. Да, он всегда голосует за лейбористов, но что толку? Они точно такими же становятся, как и другие тузы, стоит им только попасть в парламент. Он лично полагает, что в ближайшем будущем большие будут перемены… Оборотная сторона медали.
III
Важной личностью в раннем детстве Антони была горничная Анни. Кухарки, судомойки, кухонные мальчики могли меняться и в действительности постоянно менялись, но Анни оставалась неизменной. Сперва ее звали Нанни, потому что она была няней Антони: она купала его, одевала и водила гулять. У нее были две песни, в которые она верила, как в колдовство. Одна называлась «Марш муллиганской гвардии» и, по мнению Анни, была веселой и бодрой песней, которую надо было петь, чтобы отвлечь Тони от неприятностей купания, одевания или трагической необходимости идти спать. Другая была чрезвычайно мрачным гимном, начинавшимся словами «Пройдет еще немного лет». Эту песню Анни считала весьма сильно действующей колыбельной, и на самом деле она навевала такое смертельное уныние, что сон становился непреодолимым. Под нежное музыкальное укачивание Анни Антони много раз казалось, что он уже умер. Позднее, когда Антони пошел в школу и удостоился, вместо горячих ванн с Нанни в роли Эвриклеи[6] — утренних холодных омовений без свидетелей и дважды в неделю вечернего основательного мытья еще под присмотром, — Нанни плакала и утешилась только производством в чин привилегированной горничной, прибавкой жалованья и наименованием Анни. Она продолжала свои осмотры во время горячих ванн еще долго после того, как они бывали действительно необходимы, под пустым предлогом плохо вымытых ушей и шеи, причем никогда не упускала случая заметить, словно ее поразила необычайно оригинальная мысль:
— Вот уж правда, мастер Тони! Как вы растете! Вы почти такой же стройный, как наш Билл, а он ведь у нас особенный!
6
Эвриклея — персонаж «Одиссеи» Гомера, рабыня отца Одиссея Лаерта и воспитательница Одиссеева сына Телемаха. Когда Одиссей в облике нищего вернулся после странствий домой, Эвриклея узнала его по рубцу на ноге и была его деятельной союзницей в борьбе с женихами.