Разговор принимал неприятный оборот, но Анни не сдавала своей теологической позиции.
— Только если она будет в числе праведников, а то нет.
— Мама попадет в ад?! Анни! Ты дура, ты рака[7].
Антони тоже читал Библию, с неизбежным результатом, когда дело доходило до теологических споров!
К счастью, эти религиозные приступы случались довольно редко и никогда долго не продолжались. В остальное время Анни отличалась бесконечным добродушием, со свойственной ей какой-то физической интимностью, точно молодая кобыла, заботящаяся о чужом жеребенке. После завтрака, когда Анни одевалась к обеду, Тони разрешалось беседовать с ней, сидя на деревянном сундучке с медными гвоздями и надписью «А. Джиллоу», выведенной на крышке черными буквами. Тони смутно подумывал, что бы такое значило «А. Джиллоу», — ему были чужды дела иного мира, и он даже не знал, что его Анни была «мисс Джиллоу» для почтальона и для ловкого молодого бакалейщика, хваставшегося тем, что он страстно любит пикули и прошел ученичество в известной торговле колониальными товарами. Пока Анни меняла ситцевое платье на черное с белым обшитым кружевами передником, выстиранным, накрахмаленным и выглаженным ею самою, Антони знакомился с «нашим Биллом» и «нашей деревней».
С «нашим Биллом» всегда случались какие-нибудь неприятности, которые «отец» немедленно разрешал, угощая Билла ремнем. Если, бывало, Анни немного пригорюнится над умывальником и напевает «Пройдет еще немного лет», Тони тотчас же догадывался, что «наш Билл» отведал ремня.
— Что случилось, Анни?
— Мать написала мне сегодня письмо, что отец дал нашему Биллу ремня.
— За что?
Обнаженная до талии Анни налила в большой таз холодной воды, чтобы «хорошенько пополоскаться».
— Видите ли, — начала она, намыливая салфетку желтым мылом, — отец пошел в «Красный лев» за пивом, а вернувшись, подошел к буфету, чтобы взять немного хлеба и сыра, которые он туда положил, а они исчезли, потому что когда Билл пришел с работы, он съел их после чая.
— А почему Билл их съел, Анни?
— Дурачок! Потому что был голоден.
— Почему же твой отец не взял еще хлеба и сыра?
— Больше не было.
— Но ведь их сколько угодно в лавках!
Анни потрясла головой, растирая салфеткой белую, мускулистую спину.
— Не думайте, что все вырастают в богатых домах, как вы, мастер Тони, — объяснила она. — Отец зарабатывает всего лишь пятнадцать шиллингов в неделю, а наш Билл получает пять шиллингов и обед, который трудно даже назвать обедом. Два с половиной шиллинга идут на оплату квартиры, шесть пенсов на клуб, и еще надо купить табаку и пива для отца. И вот у матери остаются на все расходы только пятнадцать шиллингов в неделю. Наш Билл отдает матери все свои деньги, но, видите ли, он так много ест, точно в доме целый полк! Отец дал ему трепку, когда поймал его с папиросой, и сказал, чтобы он не смел курить, пока не станет взрослым мужчиной и не будет зарабатывать как взрослый мужчина.
Анни закончила свое объяснение тоном добродетельного одобрения и начала тереть себе шею и груди с таким усердием, словно то была просто мебель. Тони задумался над этими откровениями.
— А мой отец богатый? — спросил он.
— Конечно! — воскликнула Анни. — Если бы он не был богат, разве могли бы вы все жить в таком большом доме и дважды в день кушать мясо и держать лошадей в конюшне, а вы — ходить в школу для благородных мальчиков?
— А почему твой отец не богатый?
— Потому что Богу было угодно сделать его таким.
Тони снова задумался, пока Анни вытирала свое мокрое тело мохнатым полотенцем, с легким присвистом, как конюх, когда он чистит лошадь.
— Вот что, — сказал он наконец. — Я не понимаю, почему Богу угодно делать людей бедными, и считаю, что жестоко со стороны твоего отца сечь Билла за то, что он съел кусочек хлеба и сыра, когда был голоден, вот и все!
— О мастер Тони!
Выразив полным ужаса тоном свое неодобрение подобному анархизму, Анни больше ничего не сказала, не зная, что ей сказать, и, возможно, полагая, что Бог все же должен бы отвечать за некоторые странные явления. Она подошла к простому деревянному туалетному столику в другом конце комнаты и стала причесываться. Лучи вечернего солнца, пробиваясь сквозь плющ, рисовали пестрые узоры играющих золотых и синих бликов на ее белой коже; поднятые руки, с темным крылышком волос под мышками, крепко натягивали груди, и маленькие красновато-коричневые лепестки сосков с выступающим посередине бутоном — словно распустившийся красновато-коричневый мак, — были почти оранжевыми в ярком сиянии. Тони смотрел на Анни, как и десятки раз до этого, отсутствующим взглядом, — глядя, но не видя Анни, совершенно не сознавая, что перед ним — полуобнаженная женщина. Им никогда не овладевало желание коснуться ее (это бы ее глубоко возмутило) — ведь, в конце концов, она была «только Анни», да и вообще такие вещи его еще не интересовали. Однако много лет спустя он не помнил этих бесед, а только стройную сильную спину Анни и ее такие с виду горячие груди, освещенные солнцем. Поглощенная процессом одевания и своими мыслями о Билле, Анни, совершенно не сознавая этого, показала Тони, как прекрасно и обольстительно тело здоровой женщины.