«Как мы узнали от лопарей, проходящий невдалеке тракт оживлялся только весной, а до тех пор было очень мало надежды увидеть людей. Переправить нас к ближайшей почтовой станции, за двести с лишним километров, лопари тоже не брались, так как у них не было ни лошадей, ни оленей. Они усиленно рекомендовали ждать весны и даже как будто были в обиде, что мы не отдаем должного их гостеприимству и стремимся с такой поспешностью покинуть их кров. Не знаю, дождались ли бы мы весны или рискнули бы на путешествие пешком за двести верст. На наше счастье, через две недели сиденья в этом вшитом питомнике, мы услышали бубенцы на тракте и увидели упряжку запоздавшего возвращением с промыслов приказчика. Он выручил нас, дав знать на почтовой станции о нашем положении и прислав за нами целую экспедицию».
Мы помолчали несколько минут.
— Ну, однако, делается, что-то свежо, вероятно, скоро рассвет. Надо доставать фуфайку, — произнес Канищев, возвращаясь к действительности.
Через пять минут широкая спина его в белой фуфайке снова загораживает от меня доску с приборами. Ноготь меланхолически постукивает по стеклу, будя заснувшие стрелки анероидов. Тьма уходит. Делается холодно-серо, и сквозь серую мглу проступают снизу леса. Зеленая гуща деревьев, подернутая сильною ржавчиной осени, расступается иногда для того, чтобы дать место узенькой желтой прогалине полянки или болота. Столбик ртути в термометре быстро падает на четыре деления, и перо барографа заметно идет на снижение.
Проходит не больше часа в серой предрассветной мути, как из-за груды темных облаков на востоке проглядывают ярко-красные лучи дневного светила. Увы, не надолго. Сразу же тяжелые, серые тучи сгоняют их обратно. В 4 часа 16 минут пополуночи день вступает в свои права. После необычайно теплой ночи мы сразу чувствуем: его неприветливые об'ятия. Легкий холодок забирается под воротник тужурки и неприятно щекочет позвонки. Приходится прибегнуть к живительным глоткам глинтвейна и все тому же шоколаду.
Шум ветра в вершинах деревьев все более и более явственно доносится снизу. По тому, как гнутся стволы, можно судить о скорости ветра: по крайней мере метров 12 у земли. Наша скорость — почти семьдесят километров в час.
Мало-по-малу пейзаж несколько разнообразится маленькими деревушками, приютившимися на юру, около узких извилистых речек. Из лесов, окружающих деревушки, доносится разноголосое мычанье скота. Концерт получается очень своеобразный, и ему нельзя отказать в определенной благозвучности.
Однако, надо воспользоваться присутствием там внизу нескольких белых и красных рубах. В рупор кричу:
— Ка-а-ка-я губе-е-рния?
— Куды-ы летишь?
— Губерния какая?..
— Садись к нам…
— Отвечайте же, чорт побери, какой уезд…
— Никольской… Северо-Двинской…
Ага, Никольский уезд Северо-Двинской губернии. Значит, курс нанесен за ночь правильно. Вон совсем рядом с курсовой чертой значится на карте большими черными буквами город Никольск. Вероятно, вон то темное пятно на горизонте.
Следующий час проходит в борьбе с непреклонным желанием аэростата итти к земле. Балласта у нас мало. За борт летят пустые бутылки от Нарзана. Туда же следует срезанная взмахом финского ножа скамейка, наше единственное прибежище в корзине. Несколько совков песку, выброшенных за борт, окончательно преодолевают упрямство аэростата, и гайдроп перестает чертить по траве.
Внизу один за другим проходят извилистые рукава речки Юг. На земле никогда нельзя себе представить, даже при наличии карты, истинной картины течения такой речки, как этот Юг. Она завивается прихотливыми изгибами, десятки раз обходя одно и то же место.
Скорость нашего полета непрестанно увеличивается. Под нами настолько быстро пробегают селения, что мы не успеваем сговориться с жителями о месте нахождения. С большим трудом выясняем что в 50 километрах на Норд лежит город Великий-Устюг, и как бы в подтверждение правильности этого сообщения перед глазами начинает поблескивать широкой лентой зеркальной поверхности реки Сухона.
Но вот в прогалине леса показывается долгожданная линия железной дороги. Это ветка на Котлас. Теперь мы уверены в правильности ориентировки. Но возникает вопрос: дальше по карте, в направлении полета, на протяжении, по крайней мере, 200 километров не обозначено ни единой деревушки — сплошной и непрерывный лес.
Мы молча взираем на собирающиеся около нас со всех сторон серые облака и раздумываем над создавшимся положением. Пока мы советуемся, линия железной дороги остается уже далеко позади.
Внизу глазу не на чем остановиться. Подернутые желтизной, зеленые волны лесов тянутся, насколько хватает бинокль. Кое-где среди, зелени мелькают неприглядные ржавые пятна болот, утыканные редкими почерневшими стволами деревьев. Вот показывается и еще какая-то река. На большом расстоянии друг от друга по берегу разбросаны: крошечные деревушки. Веселым пятном выделяется квадратик монастырской ограды, тесно охватившей белую церковку и несколько крошечных белых зданий с зелеными крышами. И снова впереди нет ничего. Расспросить последние деревушки ни о чем не удается. На наш зычный рупорный голос никто не выходит. Точно вымерло все кругом. Не слышно даже обычного лая собак.
Вот исчезла вдали и эта река, и под нами снова бесконечное зелено-желтое море лесов, почти без всяких прогалин. Проходит томительный час. Канищев не отрывается от приборов. Из-за его спины я вижу, как предательская стрелка альтиметра, несмотря на бодрящее постукивание ногтя, тянется вправо. За какой- нибудь час она сошла с 450 метров на 150 и совершенно неуклонно продолжает падать. Перо барографа также предательски тянет книзу свою волнистую линию. Только бы не было дождя. Если его не будет, мы все-таки дотянем до поставленной цели: Усть-Сысольска. Придется пожертвовать всем, что есть в корзине способного лететь за борт, но, вероятно, вытянем.
Да, если не будет дождя… А так как дождь уже идет, то нам предстоит здесь где-нибудь неизбежная посадка. Проклятые облака, образовавшиеся под нами два часа тому назад, теперь уже плачут над нашей головой. Из-за их слез наш гайдроп уже чертит по верхушкам деревьев, так как наш аэростат намок.
Мой бинокль обшаривает все кругом, и нигде ни одной спасительной прогалины. Придется садиться прямо на лес. Быстро пристропливаю по углам корзины багаж. Срезаю с рейки часы и, не успев их засунуть в карман, кубарем лечу в угол корзины. Гайдроп захлестывает здоровый ствол и не может сломать его сразу, как все предыдущие. Крепкий хруст совпадает с освобождением гайдропа, и большая сосна, дернувшись нам вслед, валится на вершины соседних деревьев. Трещат за нами стволы, и подергивание корзины свидетельствует о той большой «лесозаготовительной» работе, которую сегодня проделывает наш гайдроп.
Вдруг сильный рывок гайдропа, уже на три четверти лежащего на деревьях. Из-за вершин передних сосен мелькает перед нами желтая прогалина, утыканная редкими стволами деревьев. Садиться!
— На разрывное![5] — командует Канищев.
— Есть разрывное!
Я всею тяжестью висну на красной возже разрывного полотнища. Щелкает карабин, я напрягаю все силы, чтобы отодрать разрывное. Однако, и постарались же его приклеить! Видя мое положение, рядом со мной на возже повисает Канищев. По его собственной оценке, в нем «три пуда восемьдесят пять фунтов». Однако, и этого груза оказывается недостаточно, чтобы вскрыть отрывное. Выхода нет. Бросаем разрывное, и оба виснем на клапане. Уже не хлопками, а непрерывным открытием его стараемся избавиться от части газа. Но это не делается в одну минуту. Наша корзина, как погремушка, хлопает по вершинам деревьев. Аэростат, гонимый порывами резкого ветра, тянет по соснам все дальше и дальше от облюбованной нами прогалины. Наконец, у него нет уже сил тащить за собой засевший среди стволов гайдроп. Он озлобленно бьется, не оставляя ни на секунду в покое корзину и грозя выкинуть из нее нас и все содержимое.
5
«Разрывное» — отрывное полотнище, вклеиваемое в оболочку аэростата. Оно служит для быстрого выпуска газа при посадке, когда это «разрывное» отрывается воздухоплавателем при помощи идущей от полотнища возжи.