В столовой, посередине которой стояла крайне редко топившаяся угольная печка, было так же невыносимо холодно, но клубившийся на кухне белый пар хотя бы создавал атмосферу уюта. Мы наслаждались приятным запахом и теплом только-только зачерпнутой кукурузной каши; а иногда меню менялось: появлялся суп с клецками или ячменная каша, приправленная соевой пастой, и вызванному этой переменой ликованию не было предела.
Мы шумно выражали свою радость, пока громовой окрик грозного младшего брата настоятеля не заставлял оконные рамы дрогнуть, подняв клубы мелкой пыли, а его пресловутая велосипедная спица не рассекала со свистом воздух, чтобы оставить кое у кого на замерзших щеках красные следы. Тут обед и заканчивался.
Мы вприпрыжку выбегали из столовой с криками «Спасибо, отец!», имея в виду не то отца-настоятеля, не то отца-Господа Бога. Подзарядившись энергией, мы недолгое время, каждый по-своему, пытались сопротивляться не только холоду, но и невыносимой скуке тех зимних дней.
Некоторые, вроде меня, прекрасно зная, что не осилят и нескольких страниц, в читальне раскрывали «Импровизатора» или «Маленькую принцессу»[20] и тому подобное, а другие — по часу или два развлекались, чертя линии на промерзшей земле. Те, кто был постарше, собирались на солнечной стороне двора и втайне замышляли покинуть приют грядущей весной. Загадочная напасть «Назарета»… Каждый год с приходом весны ночами исчезало по нескольку знакомых лиц, и договаривались об этом как раз такими зимними днями.
Потом воспитанники, преследуемые холодом, занимали дообеденные позиции — и наступала тишина. Все замирало до тех пор, пока закат не бросал алые лучи на дерево западной сливки, росшее перед окном.
Кстати сказать, то дерево, которое мы называли «западной сливкой», было совершенно особенным. «Западная» значило не обычная отечественная, а отличная импортная, а «сливкой» на местном диалекте называли сливу — в переводе на литературный язык получалось «слива импортная». Дерево росло прямо перед приютом; летом его величественный ствол, густая листва и плоды, каждый величиной почти с кулак, выглядели, можно сказать, роскошно по сравнению с соседними чахлыми фигами, которым едва хватило сил прижиться.
Но, думается мне, слива осталась в нашей памяти потому, что на ней лежало суровое табу. Беспричинная привязанность брата настоятеля к этому дереву была просто ненормальной — даже за случайное приближение к нему ждало телесное наказание. И по прошествии многих лет при упоминании Древа познания добра и зла нам на ум сразу приходила чудесная «западная сливка». Кроме того, так случилось, что именно на этом дереве повис финальный пассаж той страшной зимы, не успевшей смениться весной.
Вечера в «Назарете» были в некотором плане более насыщенными, чем дни. За ужином следовала вечерняя молитва, которая неизменно производила на нас глубочайшее впечатление — прежде всего потому, что просторная молельня на втором этаже хорошенько отапливалась двумя дровяными печами.
Куда больше, чем на агнцев Христовых, собиравшихся для покаяния, мы походили на печальных зороастрийцев. Воспринимали лившуюся потоком ежедневную проповедь отца-настоятеля как неясную колыбельную и, погруженные в видения, вызываемые теплом огня, наслаждались сытой расслабленностью.
Когда заканчивалась служба, которая, будь наша воля, длилась бы вечно, и гасли печи, мальчики в моментально остывавшей комнате призывались к ежедневному строгому отчету. Большая часть времени «братских наставлений», предназначенных вообще-то для укрепления гармонии и дружбы между нами, уходила на групповые наказания. Достойными причинами для наказаний служили не вполне тщательная уборка, непочтительность к старшим или сон во время службы, но особенно долгими и суровыми «наставления» были перед периодическими днями помощи.
Днями помощи, проводившимися раза два в месяц, именовались дни, в которые зарубежные благотворительные организации или бестолковые усыновители зачем-то присылали нам — влачившим жалкое существование на кукурузной каше и супе с клецками — дорогие меховые пальто, лакированные туфли, танцующих заводных кукол и прочую ерунду. Эти люди со своей подозрительностью, сопоставимой с бестолковостью, каждый раз требовали в подтверждение факта передачи подарков делать проклятые фотографии, из чего неизменно выходил кавардак. Вещи и игрушки, раздававшиеся перед объективом, не без труда отбирались после ухода дарителей, успев в большинстве своем утратить товарную ценность.
20
Речь идет об автобиографическом романе датского писателя X. К. Андерсена «Импровизатор» (1835) и детской повести американской писательницы Ф. Бёрнетт «Маленькая принцесса» (1905).