Через некоторое время он все в том же тяжелом и смутном настроении, в котором вышел из дома, направился к саду. И в акациевой роще опять встретил вчерашних солдат. Все повторялось — это удивляло и пугало. Потрепанная форма, признаки изнуренности и недоедания. Двое шли, взвалив на плечи куртки, в которые были завернуты недозрелые яблоки, двое — поглаживая карманы, набитые яблоками, а один — жадно жуя недозрелое яблоко.
Разве что солдат, жевавший яблоко, проходя мимо, посмотрел на него пристальней и задумчивей. И Мансо на этот раз, несмотря на жгучую дрожь, почувствовал в парне что-то знакомое и близкое и ответил ему прямым взглядом. На приятном лице солдата с левой стороны лба зияла глубокая рана — вчера Мансо ее не заметил.
Он вернулся в сад, где царил покой. Дядя с женой отсутствовали, только дремала старая собака. Само собой разумелось, что эти пятеро солдат раздобыли яблоки здесь, в саду, но следов их визита не было. Никто, очевидно, не мог продать или дать им яблок, а высокая и частая понцирусовая изгородь не позволила бы украдкой пробраться и стащить их.
— Что ты там высматриваешь? — раздался из дома голос матери, когда он стал крутить головой по сторонам. Он заглянул в комнату — мать, полностью пришедшая в себя, снова держала в руках зеркало. Он вдруг спросил:
— А что это были за военные? Ну которые только что заходили…
— Сюда никто не заходил.
— И вчера заходили. Похоже, купили яблок…
— Купили яблок? Но мы не продаем недозрелые яблоки, даже падалицу.
— Может быть, дядя им дал.
— Дядя уже второй день подряд обрабатывает химикатами дальнее поле.
— Тогда украли?
— С чего ты взял? Изгородь защищает сад со всех сторон, пройти можно только через ворота. А сколько было тех военных?
— Пятеро.
— Они бы обязательно попались мне на глаза. Я вчера весь день глядела на улицу в это зеркало, и сегодня, с тех пор как ты исчез, все высматривала тебя.
— И все же они вышли именно отсюда.
— Странное дело. Не понимаю…
Выслушав мать, Мансо еще больше заинтересовался этими пятерыми. С мыслью, что, возможно, сумеет догнать их, он выскочил из дома. Но, промчавшись через рощу до насыпи, обнаружил, что тех и след простыл.
Оглядевшись на берегу по сторонам, он заметил неподалеку в сторожке на бахче старика, курившего сигарету. Мансо подошел к нему и спросил:
— Дедушка, вы здесь военных не видели?
— Военных? Не видел.
— Но они точно здесь проходили.
— Сколько человек?
— Пятеро.
— Странно. Не один-два… В этих местах нет воинских частей. Иногда появляются местные парни, получившие увольнительную, да только по одному, по двое. Но чтобы пятеро…
— Если так, это и впрямь странно. Я и вчера их видел.
— Вчера? Не может быть. Вчера я тоже весь день просидел в сторожке и обязательно заметил бы, если бы кто-то вышел из сада «чиновничьей» семьи. А ведь ты тот самый молодой человек, что вчера приехал к «чиновничьей» семье в гости!
— Так вы видели, как я приехал?
— Конечно, видел.
— И, говорите, не заметили парней, которых я встретил?
— Да, пожалуй, никого не было.
— А эту рощу нельзя пересечь в другом месте?
— Сходи посмотри. Деревья так переплелись, что сквозь них и полевой зверек не проскочит. А лучше поднимись сюда ко мне. Жарко, отдохни минутку.
Мансо, у которого сердце было не на месте, поколебался немного, но, уступая настояниям старика, поднялся в сторожку. Тот сразу же, будто спохватившись, спустился к реке и достал из впадавшего в нее ручейка арбуз. Старик очень сильно хромал — просто удивительно было, как он обходился без костылей.
Арбуз оказался сладким и освежающим. Мансо не стал отказываться от угощения и попытался разузнать что-нибудь о семье матери. И вот, вкратце, что он услышал от старика. Род матери издавна пользовался в деревне почетом, в недалеких предках у семьи был один чиновник восемнадцатого подранга[3], поэтому ее и называли «чиновничьей» семьей; в общем, род вполне себе достойно продолжался, пока во время Корейской войны не лишился главы и двоих его сыновей. О матери старик сказал именно то, что, по мнению дяди, и должны были говорить о ней в деревне. Старик полюбопытствовал насчет него самого, и Мансо, слукавив, сказался дальним родственником семьи. Не столько из-за просьбы дяди, сколько повинуясь инстинкту самосохранения.