Манеры и речи соседа были как у шпионов старого царя-изгнанника, и Софикл с беспокойством заметил в толпе еще несколько таких же мрачных людей.
С того момента у него в голове завертелась мысль: «Тиранат посылает своих шпионов следить за нами…»
В сознании Софикла сандалии Тираната приобрели огромное политическое значение. Как было упомянуто, Софикл знал немало, в том числе и об исторических событиях, произошедших за сто лет до его появления на свет. Геродот так излагал историю хитрого властителя, вернувшего себе власть после падения и изгнания:
«…Писистрат и его приверженцы выбрали женщину красивой наружности и четырех локтей без трех пальцев росту. Надев на женщину полное вооружение, они поместили ее на колеснице, придали ей такое положение, в каком она казалась наиболее представительной, и так направились в город. Впереди бежали глашатаи, которые, прибыв в город, говорили согласно данному им приказанию такие речи: “Афиняне, примите Писистрата радушно; сама Афина почтила его больше, чем кого-либо, и теперь возвращает его на свой акрополь”. Непрерывно повторяли они это на пути к городу; тотчас в деревнях разнеслась молва, что Афина возвращает Писистрата, и горожане поверили, что женщина эта — сама богиня; они молились ей и принимали Писистрата»[26].
Для Софикла сандалии Тираната на толстой подошве стали поддельной богиней Афиной Писистрата. И в самом деле, не для того ли было задумано носить меняющие походку сандалии на высокой подошве, чтобы возвышаться над прочими горожанами? Так думал Софикл.
Однако причислять Тираната к диктаторам только по этой причине было бы неправильно. Каким бы отвратительным ни казалось преступление, нельзя судить человека лишь за то, что он его замыслил. Ведь мысли не могут нанести вред. «Разве не должен он проявить более отчетливые признаки свирепости, чтобы его правление считалось деспотией? То, что я считал истиной, другой человек опроверг, так, может быть, это простое совпадение и иных доказательств давления на граждан просто не существует?» — Тут мысли Софикла пришли в смятение, и он не мог их усмирить. Чем упорнее он пытался подавить инстинктивный благоговейный страх и почтительность по отношению к устоявшейся системе власти, а также чувство вины из-за сомнений, тем сильнее он хотел, осознавая свою ответственность перед согражданами и перед городом, пожаловаться на несправедливость.
Замешательство Софикла усугублялось тем, что он, представитель высшего общества, не испытывал нужды в таких необходимых для жизни вещах, как еда и одежда, и, увлеченный возвышенным и истинным, оставался несведущим в том, существуют ли доказательства несправедливого отношения власти к страдающему низшему классу. Впрочем, имей Софикл об этом представление, он все равно не смог бы приступить к решительным действиям. Действие не есть часть учения, думал он и, измученный долгими умозаключениями, на рассвете занимавшегося дня обратился к городу с вопросом: «Граждане Атерты, нас угнетают?»
Излитые им с высоты всхолмья мысли прокатились по пустому храму Посейдона и разнеслись эхом по городу. И тут произошел второй инцидент.
Случилось так, что два горожанина, чьи дома располагались на середине холма, обладали весьма чутким слухом, и их хрупкий утренний сон оказался нарушен неуместным криком. Еще не отойдя от сна, они не признали, что крик Софикла и повторившее его эхо имели один источник, и решили, что это два разных голоса. Увлеченные идеей, что двое — уже множество, они в какой-то момент воспользовались ею, чтобы обратить свои подозрения в убежденность.
Одним из них, к слову сказать, был оказавшийся не у дел политик. Он некоторое время пользовался популярностью у горожан, утверждая, что у Атерты свой особый путь и в случае посягательств Афин или Спарты на их город следовало бы дать им отпор. Однако его честолюбивые патриотические убеждения не нашли широкой поддержки. В конце концов горожане выбрали стабильность (иначе говоря, струсили) и он стал для них человеком, который, пойди что не так, мог привести их к гибели. Находясь под угрозой остракизма, он подозревал, что за переменой в отношении к нему граждан Атерты стоит Тиранат, мечтавший изгнать такого сильного политического противника и установить свою диктатуру.
Дела у другого — поэта-трагика средних лет — обстояли не так плачевно, как у вышеупомянутого политика, но и его нельзя было назвать человеком успешным. Он вечно вился подле сцены, оттачивая слог и ритм, не пропускал ни одного поэтического состязания, как бы далеко оно не проходило, однако виски на его голове, ни разу не увенчанной лавровым венком, уже засеребрились. Его пьесы отличались однообразием и нестройностью языка, а также чрезмерной сентиментальностью и потому не снискали симпатий судей и публики, с чем он так и не смирился. В молодости он критиковал соратников, называя их вздорной толпой, выказывающей ловкость в стремлении к славе и владеющей лишь жалкой щепотью таланта, подозревал судей в бесчестности, но с возрастом в нем поселились более серьезные сомнения: уж не стал ли он жертвой козней Тираната, мечтавшего об узурпации власти и превратившего горожан в непритязательную чернь, тем самым отвратив их от его пьес, где требовательность к людям сочеталась с благоговением перед богами.