Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвёртое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой[304]. Стало печева есть; люди учали с голоду мереть и от работный водяпыя бродни. Река мелкая, плоты тяжёлые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска[305], люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрёт! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на всё лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопице моей однарятка[306] московская была, не сгнила, — по-русскому рублёв в полтретьяцеть[307] и больши, по тамошнему — дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корения копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну[308]; а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков поражённых зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребёнка родит, а голодные втай и жеребёнка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьёт. И кобыла умерла, — всё извод взял, попежо не по чину[309] жеребёнка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли[310] в нуждах тех, а с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, паги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучился. И сам я, грешной, волею и неволею нричастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам[311]. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слёз, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фёкла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, — иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдётся, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у коров корму из корыта нагребёт. Дочь моя, бедная горемыка Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! — Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне уж ей 27 годов, девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сёстрами перебивался кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят[312]. [...]
Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал. [...]
Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе[313]. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лёд. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредёт-бредёт, да и повалится — кольско гораздо! В ыную нору, бродучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришол, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём».
304
310
311
312
313
...с