Жарко стало. Распахнули бояре да дьяки шубы, шапки поснимали. Снявши, положили на колени.
За беседой боярин Василий невзначай будто бы вспомнил, как думный дьяк Третьяков подарил царю Михаилу братину[29].
Третьяков приятно обрадовался.
— Государь оценил подарок и за красоту и за слова потешающие. На дне-то братины приказал я выбить: «Человече! Что на мя зрити? Не проглотить ли мя хочешь? Аз есть бражник, воззри, человече, на дно братины сея, оккрыеши тайну свою».
Гости засмеялись, а дольше всех смеялся боярин Василий. Был он толстый да хитрый. Дал Третьякову разойтись, потом вспомнил, как выбирали Михаила Фёдоровича в цари, как Заруцкого на кол посадили, как повесили четырёхлетнего сына Марины Мнишек[30], а дальше сам бог велел ругать полячков. Они и веру пошатнули и нравы испортили; молодые, глядя на них, забывают заветы отцов, по-своему хотят жить, богомерзко. Зашумели бояре — наболело! А Василий, подливая Третьякову двойного вина[31], вспомнил шурина, дворянина Бориса Заблоцкого. Борис Заблоцкий, брат Марии Романовны, уже год сидел в тюрьме за побег на чужую сторону. Боярин Василий слышал, что царь собирается кликнуть людишек в Сибирские воеводства, туда же на хлебопашество отсылают многих душегубов и прочих воров[32]. Третьяков — человек умный — выслушал молча, а говорить стал про белую заморскую кобылу боярина Василия, сильно хваля.
Боярин Василий сразу вроде бы захмелел, зашумел, забахвалился и — бац! — при честном народе:
— Дарю!
Удался пир на славу.
Соколом влетел в покои Марии Романовны толстый боярин Василий. Встал у порога. Один глаз в прищуре, другой на жену, одной рукой о косяк опёрся, другая за спиной. Взвизгнул, как бешеный татарин:
— Ведьма! Захудалая бабёнка! Род сатанинский. Что глаза лупишь?
— Никакого греха за мной нет, Василий Васильевич, — ровно сказала Мария Романовна. — Третьего дня Благовещенский настоятель укорял московских жён, что лица размалёвывают.
— А ты лучше всех, сатана? Срам. На всю Москву — срам! Рожа ты прескверная.
— Василий Васильевич…
— Ма-а-а-лчать!
Воровски подскочил к жене, в руке, что за спиной держал, — кнут. Раз хлестанул, другой, как, бывало, первую жену учил, — и страшно стало. Не завыла Мария Романовна. Рукой лицо заслонила, молчит, а из-под руки такой спокойный глаз, что у Василия Васильевича в животе послабляюще булькнуло.
— Чевой-то ты? — и кнут уронил. Подняла Мария Романовна кнут, подаёт мужу. Тот, будто во сне, взял.
— Иди, боярин, к себе. Протрезвей.
Голос, как влажный камень поутру, — холод. А на плече у Марии Романовны, сквозь разорванную тонкую ферязь, алые паучки.
Был кнут с железами.
Утром, из церкви, люто помня про вчерашнюю обиду, заехала Мария Романовна к Арине Никитичне Годуновой.
Арина Никитична — сестра патриарха Филарета — была своим человеком у царицы. Царица слыла тихой, резкого слова от неё не слышали, чужое несчастье принимала, как своё, ни в чём и никому не отказывала. О бедных заботилась как могла, а пуще всего — о скорбящем ногами царе.
Арина Никитична Годунова, обедая у царицы, сообщила по секрету, что знает человека, который лечит боль в ногах. У Михаила Фёдоровича как раз был приступ, и царица велела найти лекаря.
Тем же часом боярина Василия позвали в Кремль. Царь принял весело, нетерпеливо, за рукав подымая боярина с полу.
— Хватит! Хватит, дружок, Василий Васильевич, спасай уж лучше, никакой моготы нет.
— Как же это спасать-то? — не понял боярин.
— Да как знаешь, дружок, так и спасай.
— А чего ж я знаю, государь?
— Не знаю, чего ты знаешь. Лечи.
— Смилуйся, государь! — боярин рванулся из царских рук и так поспешно вдарился лбом, что встал на него, и ни туда ни сюда, хоть плачь.
— Да ты что, сукин сын, лечить меня не хочешь?! — закричал государь.
Василий Васильевич не в силах разогнуться и в ужасе от того, что вот-вот завалится через голову, закричал, давясь бородой:
— Государь! Оклеветали!
Догадался, наконец, согнуть колени и, уже сидя лягушкой, тянулся губами к царскому сапогу.
— Не могу, государь! Голову отруби, не могу!
— Вот и отрублю, — сказал Михаил Фёдорович тихо, но внятно и крикнул стрельцам: — Кнута ему, чтоб науку свою поскорей вспомнил.
Страдать твоим людишкам, Россия, страдать вечно.
30