И там, в Восточной Сибири, геолог-самоучка, не имевший никакого специального или даже систематического образования, проводит серию блестящих исследований, работая в Сибирском отделении Русского географического общества. Он странствует по Саянам и Прибайкалью, он производит первое детальное геологическое изучение Байкальского побережья и составляет подробную карту. Он публикует статьи и книги по геологии и географии Сибири, большую палеонтологическую монографию о послетретичных млекопитающих, предлагает, наконец, первую геологическую схему строения всей Сибири, которой потом широко пользуются западноевропейские ученые (крупнейший европейский геолог того времени Эдуард Зюсе потом назовет ее «изумительной и далеко опередившей тогдашние воззрения»).
В 1875 году по ходатайству Географического общества Черского амнистируют, но он продолжает жить в Сибири, в той Сибири, что сначала поневоле, а потом и по привязанности стала его второй родиной… Лишь в 1885 году он переехал в Петербург, причем по пути провел геологические исследования вдоль всего тракта от Байкала до восточного склона Урала… Он совсем неважно чувствовал себя уже тогда, когда добивался в Петербурге организации своей последней экспедиции…
Согласитесь, что после ознакомления с событиями столь крупного географического, да и человеческого, масштаба, после всех моих раздумий о них, — после всего этого возвращение — пусть пока по литературе, — на мондинско-иркутский наш «пятачок» не могло не показаться мне скучноватым. Сначала я обнаружил лишь одно светлое пятно — статью самого Черского, напечатанную в 1881 году в «Известиях Восточно-Сибирского отделения Русского Географического общества». Статья называлась «К вопросу о следах древних ледников в Восточной Сибири», и писалось в ней в том числе и о нашем районе… Но дальнейшее знакомство с литературой существенно подправило мое настроение.
Возвращение
Когда транссибирский экспресс вновь увозил нас из Москвы в Иркутск, память моя уже была отягчена содержанием доброго десятка статей и книг, посвященных району наших работ. Я весело переносил «отягчение» не только потому, что в молодую голову можно вместить без всякого ущерба для нее черт те сколько полезных и бесполезных сведений, но еще и потому, что предчувствовал вероятность научного спора, и очень привлекала меня тогда возможность скрестить с известными многоопытными исследователями свою шпагу… С Сергеем Владимировичем Обручевым в первую очередь, кстати сказать.[13]
В Иркутске меня ожидал сюрприз. Географ и краевед, знаток Сибири Василий Иннокентьевич Подгорбунский однажды затащил нас в библиотеку Иркутского отделения Географического общества и, между прочим, показал… рукописный дневник Черского! Вот она передо мной — линованная тетрадь в жестком переплете; неровный некрасивый почерк, выцветшие лиловые чернила… Отличным, навсегда врезавшимся в память штрихом остался для меня этот крохотный эпизод.
И вот мы снова в Мондах. За год ничего не изменилось в пределах котловины, но изменилось мое отношение к ней, если можно так выразиться. Теперь я уже не окидывал равнодушным взглядом ее склоны, теперь меня интересовали и современные террасы вдоль Иркута, и древние конгломератовые и особенно уступы на северном склоне котловины, которые всеми почти исследователями признавались за морены.
Я покривлю душой, если стану утверждать, что при первом же взгляде на мондинские ступени усомнился в их ледниковом происхождении. Вовсе нет. Но в Москве, вспоминая наш прошлогодний маршрут вверх по долине Иркута, я никак не мог припомнить там сколько-нибудь очевидных следов работы ледника… Ледник оставляет после себя корытообразную, или, как мы говорим, троговую, долину с ровным дном и сглаженными склонами, а долина Иркута была типично эрозионной — ее пропилила река… Или я чего-нибудь не заметил?.. Ведь и П. И. Преображенский, и С. В. Обручев определенно утверждали, что, начинаясь высоко в горах, в Ильчирской котловине, Иркутский ледник достигал Мондинской и, по Обручеву, спускался еще ниже, имея в длину чуть ли не двести километров.
Что в Ильчирской котловине некогда лежал ледник — я знал, потому что своими глазами видел котловину прошлым летом. Но как могло случиться, что следы ледниковой работы сохранились в котловинах, а между ними их нет?
Короче говоря, во всем этом мне очень хотелось разобраться, а решение загадки имело бы, между прочим, не только теоретическое, но и практическое значение. Дело в том, что высокогорные пастбища находятся, как правило, в древних ледниковых долинах с ровным днищем, а в узких эрозионных для пастбищ просто нет места… Если некогда в Саянах существовали мощные, в сотни километров длиной, ледники, то, очевидно, Восточный Саян располагает значительным резервом еще не используемых пастбищ для животноводства. Если же ледники были маленькими, то при дальнейшем увеличении поголовья скота придется изыскивать иные резервы кормов… Стало быть, я только обрадовался бы, подтвердись точка зрения Обручева… Но на сомнения меня наводили не только собственные наблюдения. Я помнил и о противоположной точке зрения… Черского. Да, в той статье, о которой я упоминал выше, Черский определенно писал, что в бассейне Иркута и Китоя в послетретичное время лежали маленькие ледники, а вовсе не такие грандиозные, какими представлял их себе Сергей Владимирович Обручев.
13
Наш спор состоялся, и об этом я рассказываю на последующих страницах своего очерка. Но сейчас мне предстоит, прервав сноской рассказ, сделать грустное признание. Очерк этот писался, когда Сергей Владимирович Обручев был жив. Очерк выйдет в свет после его неожиданной смерти, случившейся в 1965 году. О живых и об ушедших из жизни невольно пишется по-разному. Я думал, что Обручев прочтет мои страницы, и представлял себе его чуть ироническую усмешку при чтении, — усмешку большого ученого и человека, отлично понимающего мимолетность таких разногласий, которые возникли у нас, и знающего, что наука творится вечно.
Сергей Владимирович еще при жизни вошел в книги по истории географии. Редкое счастье, скажем прямо. На долю немногих оно выпадает. Я не был сколько-нибудь близко знаком с Сергеем Владимировичем. Если мне не изменяет память, мы виделись всего раза три, и однажды Сергей Владимирович извинялся, что задерживает мою статью, против него же направленную, ибо хочется ему сразу опубликовать ответ, а со временем худо… Сергей Владимирович был невысок ростом, сухощав, жилист. Увидев его впервые, я подумал, что он будет таким же долгожителем, как его отец Владимир Афанасьевич Обручев… Этого не случилось, и ничего теперь не изменишь.
Но жизнь настоящего ученого в науке не кончается с его смертью. Подумав, я решил ничего не изменять в очерке. Плохая или хорошая, но это моя книга — о Живых. Не всегда об идеально хороших, гладких и удобных, но всегда — о Живых. —