После Нового года повалил снег, а потом, в феврале, наступила оттепель, будто ранняя весна проснулась и увела весь снег в реки да овраги. Солнечным днем, входя в училище, Михаил обратил внимание на пестрое объявление, висевшее рядом с огромной колоннадой, открывавшей полукружьем парадный вход, и подошел к нему, чтобы узнать об очередной студенческой затее.
Забираются охотники на авиационные курсы имени Жуковского, — прочитал Михаил. — Подготовка — шесть месяцев».
«Надо идти в указанную аудиторию номер 18!» — тут же решил Михаил.
В небе, почти над головой, зарокотал самолет. Задрав голову, сразу определил: «Фарман-30». В горле у него перекатился комок, сладко заныло под ложечкой. Миша не пошел, он побежал к ректору курсов.
Физически развитый юноша понравился врачебной комиссии, и он был зачислен на курсы, несмотря на то что до 18 лет ему не хватало двух недель, а это могло послужить серьезной причиной отказа. Так Михаил Громов решил свою судьбу.
Мать выслушала сообщение сына спокойно, а в конце длинного рассказа Миши улыбнулась и сказала:
— Я вчера отправила письмо отцу. Пусть он рассудит. Меня ты уговорил, быть по-твоему. Не думала, что твои самолетики так далеко тебя заведут.
Вскоре пришло письмо с фронта от отца. Он писал: «Если хочет учиться на курсах Жуковского — пусть учится; желает идти в авиацию — пусть работает в авиации. Лишь бы было у него настроение…»
Курсы Жуковского, как и большинство учебных заведений царского времени, не миновал дух казармы, солдатской муштры. Но зато какое наслаждение приходило к курсантам, когда с лекциями перед ними выступали сам Жуковский, молодые профессора, в будущем корифеи науки, — Ветчинкин, Микулин, Стечкин… Для Михаила то были самые счастливые часы занятий.
Жил теперь Громов не в Лосинке, а в Москве, на нынешней улице Радио, в доме № 17, арендованном Жуковским у купца Михайлова специально для курсантов[1]. На втором этаже, в числе двадцати других, у самого окна стояла кровать Михаила Громова. Все свободное время он отдавал книгам, в основном по авиации. Не бросал он и спорт. Однажды, с разрешения начальника, Михаил притащил на курсы штангу и с мальчишеским задором показал, на что он способен. Кое-кто из курсантов после четких «жимов», «толчков» и «рывков» Громова попробовал повторить то же самое. Но не тут-то было, и кто-то громко выпалил:
— Да это только слону под силу!
С тех пор и приклеилось к Михаилу прозвище Слон. Звали его друзья и Слоником, и Слонтиком.
Жарким летом 1917 года в городе было неспокойно. На курсах все чаще стали появляться военные. Их приводил усатый полковник Овсюк, преподаватель тактики. Военные почти не скрывали, что курсантам скоро предстоит уйти на фронт, на войну, по инерции повторяя: «За веру, царя и отечество».
В один из дней июля начались практические занятия на аэродроме.
Трамвай довез курсантов до Петровского парка, в район нынешнего стадиона «Динамо», на окраину города. Дальше шли пешком, в строю. Справа — Петровский дворец, слева — аэродром. Огромное, выцветшее поле, начинавшееся от теперешнего стадиона Юных пионеров и тянувшееся до соснового бора и деревни Всесвятское, с одноименной древней церковью, что до сих пор стоит рядом с метро «Сокол», было кое-как огорожено колючей проволокой. Курсанты прошли мимо ангаров небольшого авиационного завода «Дукс», миновали ограду, отделявшую его от аэродрома Московской школы авиации, и попали в низенькое кирпичное здание.
Первое посещение аэродрома оказалось для Громова счастливым. Он часто вспоминает о нем. Сначала курсанты выслушали речи о важности авиации, о том, что ученики должны изучить самолет как можно скорее. Потом курсантам со словами «он вам покажет воздух» представили Бориса Илиодоровича Российского.
Громов много слышал о Российском, восхищался его полетами, но не предполагал, что знакомство с ним произойдет именно в день первого посещения аэродрома и так просто.
Затаив дыхание, впервые смотрел Михаил с такого близкого расстояния и на самолет. Он казался ему чудом техники, этот сотканный из жердочек, обтянутых мануфактурой, аэроплан. Таинственно выглядел мотор, подвешенный к хрупким, казалось, перекладинам.
Российский совершил два непродолжительных полета. Пока он летал, к курсантам подошел офицер и предложил тем из них, кто сдал первую часть теории на «отлично», потянуть жребий, потому что летчик согласился доказать воздух» только двоим.
Тянул жребий и Михаил Громов. Тот день поистине оказался для него везучим: он первый полетит с Российским!
Самолет стоял около ангара. Пилот ждал счастливца, которому первому предстояло получить «воздушное крещение». Громов шел к самолету с волнением. Российский коротко познакомил его с устройством французского аэроплана и легко забрался в кабину, бросив Михаилу:
— Залезай!
Громов, схватившись за стойки, на руках поднял свое тело и оказался позади пилота.
Самолет разогнался и легко взмыл в небо. У Михаила от восторга дух захватило. Земля перед Громовым вставала в самых неожиданных ракурсах, близкими казались и птичьи полеты. Впереди открывалась чудесная панорама Москвы, но надо было, как наказал Российский, следить за «пульсатором масла» — прибором, по которому определяли равномерность подачи масла в мотор. Бросая взгляды на прибор, Михаил не переставал восхищаться тем, что видел.
На земле самолет обступили курсанты.
— Молодец, — сказал Громову Российский. — Держались вы смело.
Спустя двадцать лет, уже после того как Громов стал известным летчиком и совершил со своим экипажем перелет через Северный полюс в США, Российский рассказал журналистам:
— Я искренне, от всей души люблю Михаила Михайловича — нашего лучшего и культурнейшего летчика. Мне очень приятно и радостно, что именно мне привелось ознакомить Громова с воздухом. То, что еще в тысяча девятьсот семнадцатом году я обратил внимание на курсанта Громова, означает, что уже тогда Громов произвел сильное впечатление своей серьезностью и любовью к авиации. Я много раз встречался с Громовым, летал с ним и навсегда сохранил это первое, теплое впечатление. В полете я наблюдал за поведением своего пассажира. Он был симпатичен внешне. Своей складной фигурой и силой он импонировал мне как спортсмену. Он чувствовал себя спокойно, когда полетел со мной впервые, не боялся смотреть вниз на открывающуюся земную панораму, не забывал глядеть и на «пульсатор масла», хотя, как я помню, большинство учеников этого не делало. Видя, что из ученика выйдет толк, я предложил ему заглядывать почаще на аэродром и летать со мной, ибо я работал испытателем машин на заводе «Дукс» и полеты совершал ежедневно.
Закончив курсы Жуковского, теоретическую часть их, Громов перешел в Московскую авиационную школу. Практика курсантов состояла в том, что они разбирали и собирали авиационные двигатели, занимались их отладкой, регулировкой. Сами строили в школе, точнее, собирали свой новый «Фарман-4». Накануне самостоятельного вылета курсант должен был разобрать и собрать сначала двигатель «Гном», а затем и самолет, то есть прощупать все детали и узлы своими руками. Не все выдерживали такой экзамен, который воспитывал у будущего летчика не только терпение, а главное — умение. Но самостоятельные полеты были еще впереди.
Собрав «Фарман-4», ученики начали летать с инструктором.
«Вывозка» обычно проходила ранним утром, часов с шести, и заканчивалась в восемь, потому что самолетик боялся резких порывов ветра.
Наступил день, когда Громов впервые полетел не пассажиром. В воздухе инструктор Бобков дал Громову руль управления. Неудобно было, но все же здорово. Бобков сидел впереди, Михаил сзади, на маленьком стульчике.
Громов взял управление в свои руки и дал руль от себя, так как машина задралась, выровнял ее.
Потом инструктор передал ученику педали управления, и Громов впервые полетел сам. Вот когда он почувствовал самолет, испытал волнующую радость парения!